Елена Михалкова - Восемь бусин на тонкой ниточке
Красивые прически Успенская научилась делать в четырнадцать лет. Директриса очередной школы не поощряла распущенные волосы у своих учениц, а мать наотрез отказалась помогать Маше заплетать их.
– Отрежь их – и дело с концом, – посоветовала она. – Сделай каре, тебе пойдет.
Маша так и поступила бы, если бы не вмешалась соседка, Татьяна Ивановна. Милая улыбчивая женщина случайно услышала их разговор на лестничной клетке и вдруг обрушилась на Анну, покраснев от возмущения.
– Отрежь?! Ты с ума сошла! Другая девочка за такую красоту полжизни отдаст!
– Мне кажется, это наше семейное дело, – заметила мать с холодностью, исключающей любое продолжение разговора.
Но, к удивлению Маши, ее слова не возымели эффекта.
– Послушай моего совета, милая, – увещевающе обратилась к Маше соседка, – не стриги. Избавиться от волос всегда успеешь. Но сколько тебе придется растить такую копну? Лет десять, не меньше.
Волос действительно была целая копна. Даже когда Маша собирала ее в хвост, он выглядел слишком длинным и пышным для строгой школы.
– Меня на уроки не пустят, – пожаловалась Маша. – Не косу же мне заплетать. С косой я как дура.
– А ты не делай из себя сестрицу Аленушку. Пойдем, покажу, что можно придумать с твоим богатством.
И Татьяна Ивановна с поразительной быстротой и ловкостью соорудила на рыжей Машиной голове с дюжину косичек, хитро переплетая их друг с другом, так что получилась сеточка. Маша ахнула, увидев свое отражение.
– Здорово! Но я сама так не смогу.
– Сможешь, – подбодрила соседка. – Руку набьешь – и все получится.
Мать осталась недовольна Машиным решением. Один раз обмолвилась, что эти косы придают дочери сходство с бабушкой Зоей. Много позже Маша поняла, что Анна надеялась этим высказыванием заставить ее избавиться от несовременной прически. Но добилась противоположного результата: Маша обрадовалась сходству и принялась подчеркивать его.
Сейчас, стоя босиком на холодном полу, она расчесала волосы и за пять минут привычно заплела их в «корзинку». Дом еще спал, но Маша не сомневалась, что Марфа Степановна уже встала и хлопочет по хозяйству. Возвращаться в кровать было глупо, сидеть без дела в комнате – еще нелепее, и Маша решила прогуляться.
На крыльце ее окатила утренняя прохлада, словно плеснули в лицо родниковой водой. Пахло землей, мокрыми от росы листьями, розовой свежестью начинающегося дня. Прибежала собачонка Тявка, деловито обнюхала Машины джинсы и повалилась на спину, приветственно подставив белое пузо.
– Ах ты доверчивая собаченция, – рассмеялась Маша, потрепав Тявку по нежному животу. – Что, нравится? Лапа ты, лапа…
Какой-то звук донесся до ее ушей, заставив на минуту забыть о собачонке. Как будто кто-то кашлял. Звук доносился со стороны сада.
«Неужели снова Нюта?!»
Кашель повторился, но теперь Маша отчетливо расслышала, что кашляет мужчина.
Крадучись, она пересекла двор и остановилась в тени старой яблони. В глубине сада виднелась лужайка, и там танцевал Матвей Олейников.
Нет, не танцевал, поняла Маша секунду спустя. Тренировался.
Из одежды на нем были только широкие белые штаны. Загорелое тело блестело от пота. Матвей кружился по лужайке плавно и в то же время быстро и поочередно выбрасывал вперед и вверх то правую, то левую ногу. При каждом ударе он издавал тот самый звук, который Маша приняла за кашель.
– К-ха! К-ха!
Маше стало неловко. Надо бы уйти, а не стоять в десяти шагах от него, подглядывая за тренировкой, но она почему-то не уходила. Его движения завораживали. Хотя Маше никогда не нравились такие мужчины: с мощными, рельефными плечами, словно вылепленными скульптором для статуи атланта, с широким торсом и могучей шеей. Слишком много грубой силы, до поры до времени скрытой под цивилизованной розовой рубашкой. Маша предпочитала высоких утонченных юношей, как ее бывший муж Артем – с правильными чертами лица, стройных и легконогих.
А у этого, все быстрее крутящегося на лужайке среди яблонь, ноги кривые и грудь мохнатая. Фи.
Неожиданно Олейников резко выдохнул и застыл, стоя спиной к Маше. Она разглядела длинный белый шрам, пересекающий левую лопатку. «Все, теперь нужно осторожненько уйти, сделав вид, как будто меня здесь не было».
Она осторожно попятилась назад.
– Что, не спится? – негромко спросил Матвей, не оборачиваясь.
Маша вздрогнула от неожиданности.
– Я думала, вы меня не заметили, – призналась она. – Простите, я не хотела вам мешать.
Олейников обернулся.
– Вы не помешали. Тем более, я как раз хотел с вами поговорить.
– Хорошо, давайте поговорим… – Маша немного растерялась. – Прямо сейчас?
– Через десять минут, если вы не возражаете. Здесь, на этом же месте.
И Олейников быстро ушел, не узнав, возражает Маша или нет.
«Что за манера разговаривать, как со своей секретаршей, – сердилась Маша, бродя между яблонями и ощущая себя козой на привязи. – Поставил перед фактом и исчез».
Ей было не по себе. Маша рассердилась еще сильнее, когда поняла, что она побаивается Матвея Олейникова.
Он вернулся быстрее, чем прошло десять минут: чистый, с влажными после душа волосами, прилипшими ко лбу.
И в нежно-голубой рубашке оттенка юной незабудки.
– О чем вы хотели поговорить, Матвей? – спросила Маша, зачарованно глядя на рубашку.
– О вашем отъезде, – сказал Олейников.
Рубашка тут же была забыта. Маша сосредоточилась и приготовилась к бою.
– Хотите, чтобы я подвезла вас до Москвы? – любезно поинтересовалась она.
– Я живу в Петербурге.
– Петербург мне не по пути, – с сожалением сказала Маша.
– Вы прекрасно понимаете, что я не об этом.
Матвей остановился, и девушка тоже вынуждена была встать.
– А о чем? – холодно спросила она, сбрасывая притворную любезность.
– Когда вы собирались домой?
– Через неделю.
– Я бы на вашем месте изменил свои планы и уехал раньше. Скажем, завтра. В крайнем случае послезавтра.
Маша пожала плечами.
– С какой стати? Я приехала знакомиться с родственниками. Уверена, что двух дней мне не хватит.
– Послушайте, вы не получите наследства Марфы, – проникновенно и очень убедительно сказал Матвей, – поверьте мне, это так. Я хочу предупредить вас, чтобы вы не теряли времени зря.
– Очень мило с вашей стороны. Фактически вы только что обвинили меня в том, что я интересуюсь лишь деньгами вашей тети. А заодно сообщили, что денег мне не видать. Очевидно, такая стяжательница, как я, должна после этих слов залиться слезами и уйти пешком прочь со двора, метя пыль подолом.
– У вас нет подола, – некстати заметил Олейников.
Но Машу было уже не остановить. Ее душили горечь и злость.
– У вас не возникло даже мысли, что у меня могут быть другие причины, чтобы быть здесь. Знаете, пожалуй, я постараюсь оправдать репутацию, которой вы меня наградили: останусь и буду участвовать в этих крысиных гонках наравне со всеми. У меня ведь есть шанс победить, не правда ли? Именно поэтому вы так неуклюже пытаетесь отправить меня домой, прикрываясь моими интересами.
Она обогнула Матвея и быстрыми шагами пошла к дому, покраснев от негодования. Слышать гадости от Бориса Ярошкевича было и вполовину не так неприятно, потому что Ярошкевич сразу ей не понравился. Олейников – другое дело. Но на поверку оказалось, что и он ничуть не лучше.
«Еще немного – и я начну понимать, почему мать не общалась с ними всю жизнь».
На ступеньках крыльца сидела закутанная в белое фигурка. Подойдя ближе, Маша узнала Еву Освальд. Из пушистого белоснежного халата, приспущенного до груди, поднимались золотистые плечи – словно из пены; казалось, одно движение – и халат свалится с нее.
– Доброе утро, – мило улыбнулась Ева. – Уже уезжаете?
– Нет, – отрезала Маша так отрывисто, что лицо Евы вытянулось. – Я остаюсь. Причем надолго.
Из-за угла дома вышла Марфа Степановна в цветастом платке и с пустым ведром в руке. Обе женщины хором поздоровались с хозяйкой.
Олейникова остановилась, поставила ведро на землю и напустилась на Еву:
– А чтой-то ты, красавица, в каком бесстыдном виде тут сидишь? В бане девки так ходят, а ты на люди показалась! А ну, марш в дом, бесстыдница, и больше срамотой своей глаз не оскорбляй!
Ева вскочила, словно школьница, которую отчитала учительница.
– Как скажете, Марфа Степановна!
Присела в почтительно-ироническом книксене и убежала.
Старуха оглядела с ног до головы Машу, кажется, ища к чему придраться.
– Почему носишь джинсы, а не платье? – проворчала она наконец. – Женщина ты или нет? Ступай, переоденься. Сарафанчик какой-нибудь найди, или юбку…
В другое время Маша не стала бы спорить с пожилой женщиной и согласилась бы, что настоящая женщина должна носить исключительно платье. Но разговор с Матвеем Олейниковым выбил ее из колеи и лишил обычного миролюбия.
– Я, Марфа Степановна, уже вышла из того возраста, когда мне делали замечания по поводу одежды, – чуть резче, чем следовало, сказала Маша. – И носить буду то, что мне нравится.
