Фельдмаршал в бубенцах - Нина Ягольницер
Молодая женщина осеклась, отводя глаза и сжимая губы тем беззащитным движением, каким пытаются удержать самое потаенное, самое лучезарное, укрытое в душевных погребах, и не дать ему выпорхнуть на холод всеобщего обозрения. Долго молчала, глядя в огонь и слыша молчание в ответ. А потом медленно обернулась: Паолина смотрела на нее тем самым теплым взглядом, который Росанна подметила еще в лавке, в ту первую встречу, когда все было наоборот — и черное сукно, и вышитый лиф. А хозяйка дома, будто услышав ее мысли, подалась вперед и проговорила таким же теплым, нарочито лукавым тоном:
— У тебя ужасное платье. Завтра же пойдем к портнихе.
* * *
На чердаке дома Ремиджи зимой было адски холодно, а летом — до обморока жарко. Но сейчас в узкое слуховое окно под самым скатом крыши лилась упоительная весенняя прохлада. У переплета бестолково вился крупный мотылек. В жестких деревянных креслах сидели шкипер и оружейник, бывший солдат и бывший вор, многолетние друзья. Свеча на ящике рассеивала темноту ровно настолько, чтобы были видны кружки и блюдо с жарким.
— Ну что, брат, вот и исполнились мечты. — Пеппо виртуозно выудил из мрака новую бутылку. — Хотя будь я проклят, если понимаю, зачем для этого быть хромым. Но не зря же ты пять лет назад на все плюнул и ушел в отставку, хотя кондотьер рвал и метал.
Годелот улыбнулся, протягивая кружку:
— Это ты рвал и метал, а не кондотьер. Но я ни разу не пожалел об отставке. Видел бы ты, как в зеленой воде играет солнце… И мачты. Целые леса…
— Куда уж мне, в Венеции-то… — проворчал Пеппо. — Только ты, романтик доморощенный, так ничего и не объяснил мне тогда.
Кормчий осекся, будто не желая, чтобы в словах прозвучал упрек, однако Годелот покачал головой и нахмурился, глядя на кисейные лоскуты лунного света, пробивавшиеся в окно:
— Люди быстро все забывают, Пеппо. И я тоже, выйдя из госпиталя, обо всем бы забыл, снова натянул дублет, и все понеслось бы по-старому. Вот и оставил хромоту… на память.
— Было бы что помнить, — поморщился Ремиджи, но Мак-Рорк задумчиво пояснил:
— Видишь ли, мой отец ни в чем, кроме войны, не разбирался. Так и меня воспитал. Мне даже в голову не приходил вопрос, хочу ли я быть солдатом. А потом появился доктор Бениньо. Этот чертов сумасшедший манипулятор научил меня, что мир огромный, а жизнь короткая. И есть ли смысл всю ее угробить, выпарывая чужие кишки, а потом просто сдохнуть, так ничего в ней и не поняв? Тогда я впервые задумался, чего же, собственно, хочу. Только хотеть, оказывается, тоже уметь надо. Иначе все желания сведутся к хорошим сапогам, коню и бабам.
Годелот отвел взгляд от окна, встретился взглядом с Пеппо и усмехнулся:
— Ты словно шмелем подавился. Знаю, брат, тебя от имени доктора всегда корежит. Только, как ни крути, а эта мразь была удивительным человеком. И сейчас я понимаю это, как никогда прежде. Когда он рожу свою змеиную показал, я думал, что буду ненавидеть его до самой смерти. Все, чему он меня научил, показалось мне таким же лживым и поганым, как его паскудная душонка. Решил тогда: к черту все, солдатом родился — солдатом и умру. А о Росанне пришлось научиться не думать. У нее был ты, а с чужого стола хлеб не воруют.
По лицу Пеппо прошла тень едва заметной растерянности:
— Погоди. Ты что же, уже тогда?.. Я думал, ты просто меня дразнишь…
Шкипер усмехнулся шире:
— С того самого лета. Я год волочился за Росанной. Ей-богу, я почти ненавидел тебя тогда. Тебе мое счастье само шло в руки, а ты страдал по другой девушке и даже не замечал его. Как ты мог быть таким ублюдком?!
Пеппо в сердцах швырнул в друга пробкой и снова наполнил кружки, а Годелот задумчиво продолжал:
— Эта блажь длилась недолго. На войне быстро выучиваешься ценить одиночество. Некому тебя оплакивать — и слава богу. Только когда в госпитале валяешься и ждешь, что тебе ногу под корень отмахнут, самое время не чужие грехи полоскать, а в своих каяться. Я тогда многое по другим гвоздям вдруг развесил. И знаешь, сообразил, что на доктора-то я не за его фортели зло держу. Я куда больше ненавидел самого себя. Того себя, которым был тогда. И стоило мне это понять, как ненависть ушла. Остался только стыд.
Шотландец одним глотком ополовинил кружку и умолк. Но Пеппо не проронил ни слова, и Годелот понял, что друг готов слушать дальше. Поколебавшись минуту, он продолжил:
— Нельзя жить, презирая себя, понимаешь? И врать себе нельзя. Так свихнуться недолго. И мне просто пришлось признать: мне стыдно перед полковником. Я позволил сделать из себя идиота, я подвел его именно тогда, когда только я у него и был. И не знаю, моя ли то была вина, но ответственность все равно моя. И после этого я доктора судить лезу? У него была своя правда. Черт-те как вывихнутая, но была. И то, что он сделал меня ее орудием… Так он сам говорил: все люди используют друг друга. — Шкипер запнулся, глядя Пеппо в глаза. — Мне чертовски не хватает его, брат. Убийцы и предателя. Лучшего учителя, который у меня был.
Пеппо отставил пустую кружку:
— Он на свой лад любил тебя. Он сам мне об этом сказал.
Но Годелот лишь поморщился, допивая вино:
— Конечно. Ведь я смотрел на него как на бога. Все любят тех, кто исполняет их мечты. Черт, как же я тогда запутался… Одно утешение и было — скоро не до души станет, от тела воротить начнет. А потом, дружище, появился ты и поставил меня на ноги. И вот тут я понял: мне дают шанс. Надо помириться со своими призраками. Принять от них лучшее, что они предлагают. Как сумею, простить. И надеяться, что они зла не держат.
Шотландец вдруг умолк, уже почти досадуя на свою излишнюю болтливость и готовый списать ее на выпитое вино. Но Пеппо, замерший в темноте, задумчиво произнес:
— Надо же… Я толком ничего не знаю о дядюшке, черт бы его
