Вагон 7, место 15 - Клод Авелин
Голова резко поворачивается, лицо предстает анфас. Глаза часто моргают, ослепленные, недоумевающие. Во всем теле угадывается неукротимое желание убежать, хотя он не двигается.
Я бросаю шепотом:
— Бумажник.
— Как? — спрашивает господин Марион.
Я повторяю чуть громче. На секунду взгляд становится острым, стараясь пробиться сквозь толщу тьмы, которая еще плотнее сгустилась позади невыносимо яркого луча электрического фонарика. Он рывком приподнимается, выгибает спину, опираясь на локти.
— Ах, так!.. — произносит он.
Чтобы он вел себя спокойнее, я чуть передвигаю фонарик, который перестает ослеплять его и освещает теперь дуло маленького черного браунинга. Потом снова бросаю яркий луч в лицо и обнаруживаю, что оно все такое же невозмутимое, но па нем тотчас же проступают признаки сильного страха. Играет комедию, даже в такую минуту! Я просто восхищаюсь им и снова повторяю голосом более строгим:
— Быстрей, бумажник!
Опершись на левый локоть, он просовывает правую руку в карман пиджака. И при этом бормочет:
— Но у меня нет денег!
— Само собой!
Он вытаскивает бумажник, пальцы его что-то слишком уж дрожат. Бумажник из синей зернистой кожи. И в таком вот бумажнике нет денег? Да господин Марион смеется.
— Откройте его, — говорю я, — у меня заняты руки, вытряхивайте оттуда все, что в нем есть.
До чего же это забавное зрелище, когда человек шарит в собственном бумажнике, позволяя себя обобрать. Мари-
он вытаскивает три банкноты по сто франков и взволнованным голосом шепчет:
— Уверяю вас. это все...
— С другой стороны!
С другой стороны лежит льготный железнодорожный билет на сеть французских дорог с оплатой половины стоимости, с фотографией владельца, визитные карточки, французские и бельгийские почтовые марки.
— Вы сами видите, — говорит моя жертва притворно дружелюбным тоном.
Он снова пытается поймать взгляд моих глаз, в которые так и не смог еще заглянуть. Триста франков? Да он смеется. Луч фонаря нащупывает на деревянной панели стены выключатель (скользнув по кнопке сигнала тревоги). Щелчок: свет заливает купе. Я гашу свой фонарик, отныне он не нужен. Тем временем Марион рассматривает меня, изучает, воля его собрана как пружина, вот-вот прорвется. Я подхожу к нему, сажусь рядом. Мы сидим лицом к лицу, глаза в глаза. Я протягиваю свободную руку к внутреннему жилетному карману, зная, что именно здесь пассажиры прячут то, чем больше всего дорожат. Марион не двигается: маленький браунинг упирается ему в подбородок, мешая прервать мои исследования. Все идет хорошо. Я достаю еще один бумажник, вернее кожаный мешочек, он полон бельгийских банкнот. Паровоз снова истошно гудит. Да что же это за ночь такая? Господин Марион вздрагивает.
— Не собираетесь же вы забрать то, что в этом мешочке? — говорит он. — Это не мои деньги, это деньги, которые я должен отдать, я везу их в Бельгию.
— Да, конечно, — отвечаю я, — я это знаю. Деньги, которые у вас забирают, уже не ваши. Впрочем, скажем точнее: они мои. Как и это тоже, — добавляю я.
Отогнув отворот его пиджака, я резко выдергиваю булавку для галстука, поистине редкую жемчужину. Я долго любуюсь ею.
Господин Марион хмурит брови, кажется, он начинает терять терпение. Он приподнимается.
— Спокойно, — говорю я, — не вставайте, ждите.
Теперь начинается комедия. Посмотрим, насколько я хороший актер. Я поднимаю шторку на окне, бросаю взгляд в темноту. Поезд по-прежнему идет очень быстро. Я опускаю окно, в купе сразу же врывается ледяной воз-
дух. Марион поднимает воротник пиджака. Он не отводит от меня взгляда, следит за каждым моим жестом, словно кошка. Он удивлен, что я словно бы забываю о нем. Но я вовсе не забываю, мой револьвер тому доказательство. Однако явно видно, что я встревожен. Мой лоб прорезают морщины, я шепчу:
— Вот как!..
— Вы непременно хотите, чтобы я схватил воспаление легких? — угрюмо спрашивает моя дрожащая жертва.
До чего же у него честный и порядочный вид! Мой гневный взгляд говорит ему, что мне плевать на его здоровье. Я смотрю на часы на руке: девять часов двадцать... Я шепчу:
— Девять часов двадцать.
Не говоря ни слова, Марион встает, снимает с сетки свое пальто, надевает его и поднимает воротник. Потом водружает на голову каскетку. Я снова взглядываю на часы. Девять часов двадцать две... Не удержавшись, я говорю:
— Нет, это невозможно...
Устремив взгляд на револьвер, Марион спрашивает:
— Что невозможно?
Я раздраженно бросаю ему:
— Эй вы, оставьте меня в покое! Не забывайте, что у меня в руках опасная игрушка.
Он молчит. Но спустя некоторое время взрывается:
— Однако и смельчак же вы! Пять тысяч триста франков! Вы украли у меня пять тысяч триста франков — и все еще торчите здесь! Чего вы ждете? Закройте хотя бы окно!
— Вы сами его закроете, когда я спрыгну.
На этот раз он и в самом деле поражен, он оценивающе меряет меня взглядом. Я вынужден добавить:
— Ну да! Когда я вылезу в окно. Вам непонятно?
— Когда вы вылезете в окно, — повторяет он, и в голосе его слышится удивление. — При ста десяти километрах в час?
— Нет, — отвечаю я ему, осклабившись, — нет, не при ста десяти в час. Перед Сен-Кантеном ведутся работы, поезд должен замедлить ход. И тогда я буду иметь удовольствие уйти, не простившись с вами.
Марион упирается взглядом в пол. Он раздумывает, каким способом меня подловить.
— Не пытайтесь ничего предпринимать, — продолжаю я. — Даже если вы нажмете сигнал тревоги, когда я выпрыгну, пока прибегут узнать, что случилось, я буду уже далеко. Или во всяком случае спрячусь в укромном местечке!
Но поезд не замедляет ход. Внезапно перестук колес становится более частым, неровным, в окне путаница огней, все это проносится мимо, и вот мы уже снова погружаемся во тьму. У меня невольно вырывается удивленное восклицание.
— По-видимому, Сен-Кантен, — говорит Марион.
Он не двигается с места из-за револьвера. Тем не менее уголки его губ чуть заметно кривятся, лицо медленно поворачивается к кнопке сигнала тревоги. Обессиленно рухнув на диванчик напротив него, я рассуждаю сам с собой:
— Но это, это невероятно... Еще вчера...
Он осмеливается расхохотаться.
— Вы
