Танго на цыпочках - Екатерина Лесина
— Не притворяйся. Это ты, больше некому. Решила свести меня с ума, да?
— Да! — Да, черт побери, тысячу раз "да". Я целых шесть лет представляла себя, как он будет медленно сходить с ума, как сядет на иглу, превратится в грязное, вонючее существо, и, в конце концов, сдохнет в канаве от истощения либо передоза.
Странно, но мои откровения он выслушал спокойно, словно ожидал нечто подобное. Я орала, а Салаватов сидел и молча пил свой чай, похожий на нефть. Как он может оставаться таким равнодушным? Ублюдок!
— Бесишься, — сказал ублюдок, — как кобра, у которой ядовитые зубы выдрали, укусить не можешь, так хоть плюнешь ядом.
— Имею право!
— Неужели? — Он все-таки улыбнулся, но, боже мой, эта его улыбка больше походила на оскал бешеного волка, Салаватов предупреждал: не трогай, не лезь. Да плевать мне на его предупреждения. Не боюсь я его. Я вообще ничего не боюсь!
— Значит, девочка подросла и решила, будто бы имеет право портить жизнь другим людям? Так?
Я решила не отвечать. Принципиально. Не буду с ним разговаривать, все равно не поймет, скажет, «Извини. Я убил твою сестру, но за это заплатил сполна, сколько присудили, столько и отсидел». А объяснять, что меня не устраивает приговор, и что Лара мертва безвозвратно, а он, урод, убивший ее, будет продолжать жить, не хочу. Не поймет. У него своя правда, у меня своя.
— Ладно, — Салаватов потер виски. А у него седина появилась, надо же, он же еще молодой, сколько ему? Двадцать семь? Двадцать восемь? Около того.
— Давай поговорим нормально. Во-первых, я тебя не держу, можешь катиться на все четыре стороны. Во-вторых, убедительно прошу прекратить игру в призраков, я в них все равно не верю. Картину можешь забрать, она мне не нужна. В-третьих, это совет, брось ширяться, до добра не доведет.
— Чего?
— Того. — Передразнил он. — Ширяться прекращай. Нюхать, колеса жрать, вены дырявить, я уж не знаю, чего ты там делаешь.
— Ничего. — Я совершенно не понимала, чего он от меня хочет. Какие вены, какие колеса? Но, главное, Салаватов не собирается меня задерживать, говорит же, что могу идти, куда пожелаю. А вот насчет "оставить" его в покое — это он зря надеется. Ладно, пусть раскусил, пусть план провалился, придумаю что-нибудь другое.
— Чего-ничего. — Пробормотал Салаватов, поднимаясь. Сейчас он… Сейчас он меня убьет. Как Лару. Точно убьет! Вон, нож в руке. Огромный, и лезвие широкое, острый, небось. Брусок достал, положил на одно колено и принялся выглаживать лезвие. Вверх-вниз, вверх-вниз… Вжик-вжик. Как в кино про маньяка. Я следила за каждым его движением, ожидая, когда же проклятый урод нанесет первый удар. Наверное, следовало закричать или швырнуть в него чем-нибудь тяжелым, и убежать. С самого утра нужно было убежать, а теперь все, поздно. Ходит с ножом по кухне и смотрит на меня так, что кровь в жилах стынет, а по коже мурашки бегут…
— Чего?
— Что?
— Чего ты на меня смотришь? — Не выдержал Тимур. — Что не так?
— Нож.
— Ну, нож. — Он попробовал остроту лезвия пальцем. — Был тупой, стал острый. Что непонятно?
— Убери нож, а не то… А не то я заору!
— Не наоралась еще? — Нож Салаватов не убрал, более того, аккуратно вытер лезвие бумажной салфеткой, сполоснул и еще раз вытер. Мамочки…
— Сиди, дура, спокойно, не собираюсь я тебя трогать. Нужна больно.
— А нож?
— А хлеб? Отгрызать прикажешь?
— Хлеб? — Мысль о том, что он хочет сделать себе бутерброд, в голову не приходила. Ну не ассоциировались у меня с ним бутерброды.
— Хлеб, хлеб. — Повторил он. — И колбаса, если вдруг еще поорать захочется. Сыр, кстати, тоже ножом режут. Совсем мозги спеклись.
— У кого?
— У тебя, Ника. Ника-Ника-Доминика.
От этого его "Ника-Ника-Доминика" стало совсем-совсем плохо. По какому праву он называет меня так, как раньше? По какому праву он сидит тут и жует хлеб с колбасой? По какому праву он вообще живет? Предательница-слеза капнула на стол. За ней вторая, и третья, и четвертая. Не буду плакать, закушу губу и не буду. От боли слезы градом хлынули.
Год 1905. Продолжение
Жил местный доктор небогато. По дороге Федор рассказал, что с практикой у Юзефа не больно-то ладится, народ тут бедный, сами лечатся, кто как может, вот и вынужден пан Охимчик работать почитай задарма, чтобы к нему люди шли. Живет у вдовы, за комнату не платит, зато лечит пани Терезу за так, той уже лет семьдесят, хворей не счесть, она и рада, что доктор свой под боком имеется.
Пани Тереза, сухонькая, аккуратная старушка гостям обрадовалась, повелела кухарке самовар поставить да на стол накрыть, а вот пана Юзефа в доме не оказалося.
— Уехал он. — Пояснила пани Тереза. — Он тепериче, почитай, и не появляется. Все у панночки Камушевской гостюет, бо та дуже хвора.
— А чем, если не секрет? — На вид пани Наталья выглядела более чем здоровой, врачебная помощь скорее ее брату требовалась.
— О, то мигрень. И у мене голова болит часто, а як этот волколак объявился, вогуле не вем, цо робить. День праз день, с раницы до вечо́ра! — Пани Тереза говорила с непередаваемым местным акцентом, и Аполлон Бенедиктович с трудом понимал ее. Впрочем, главное он узнал — после смерти Олега доктор вернулся в поместье и снова встречается с Натальей Камушевской.
— Может, панна Тереза… Хотя какая вы панна, паночка! — На столь явную лесть Тереза отреагировала ярким румянцем и смущенной улыбкой, тем не менее, по всему было видно, что ей комплимент польстил.
— Может панночка знает что-либо об оборотне?
— Так! То звер, то страшенны звер, ктуры зводи род Камушевских! Он выгленда, як чловек, але ж ён не ест чловекем, ён — звер!
— То есть, оборотень внешне выглядит как человек? — Уточнила Аполлон Бенедиктович, Тереза закивала.
— Зупевне, як чловек. Ён и жие тутай, только никт не ве, кто он таки. И сам ён тэж не всегда ве… знает, что он ест волколакем. Просто в еден минута он становится вдруг зверем диким и забива вшистких, кого види!
Из почувствованной речи пани Терезы, Аполлон Бенедиктович понял одно: искать нужно человека. Возможно, человек этот — безумец, который считает себя легендарным оборотнем и оттого мстит семейству Камушевских.
— А дочка лесника, она ведь не принадлежит к княжескому роду.
Тереза лишь фыркнула и, подхватив сухонькой лапкой чашку с чаем, охотно появнила.
— Она его видзяла! Видела.
— Девушка была слепа. — Это единственное, что удалось узнать о покойной, поэтому версию о том, что убийца опасался
