Жорж Сименон - Дождь идет
— Ей бы только получить двадцать тысяч франков… Я ее ненавижу…
— Разве можно ненавидеть родных…
— Она родня не мне, а папе.
Неужели матушка меня выбранит, встряхнет как следует? К счастью, мы как раз входили в магазин, чтобы купить мне новые перчатки.
— Боже мой! Уже одиннадцать часов… А бедная мадемуазель Фольен все сидит в лавке.
Когда мы вышли на площадь, я перехватил взгляд, который матушка кинула на дом лабазника и на окно Рамбюров, и повторил:
— Он там!
— Замолчи… Ступай скорей наверх и переоденься… Отец рассердится, если застанет тебя в новом костюме.
Боялся ли я упустить хоть минутку этой близости, которой был лишен так долго? До самого вечера я не переставал ластиться к матушке. Обычно она мне не разрешала околачиваться в лавке и раза два или три чуть не отправила меня наверх. Но возможно, и ей было приятно мое присутствие. А возможно, она чувствовала, как сильно в тот день я ее любил.
Альбер не выходил у меня из головы. Мне незачем было вставать с места, я и так издали видел на объявлении фотографию беглеца.
Может, Альбер болен? Может, у него жар? Неужели он способен сидеть целый день в своем креслице и ни разу даже не посмотреть, что делается на воле?
— Скажи, мама, почему она решила отдать нам свой дом?
— Чтобы остаться с нами… Она боится жить одна…
Я прикончил все полученные утром конфеты и шоколадки. Объелся сластей до тошноты, щеки у меня горели. Я представлял себе наш большой фургон на дороге между деревьями и тетю, сидящую возле отца. Почему эта картина представлялась мне непристойной?
Пойдет ли мадам Рамбюр еще раз за покупками в грязную лавчонку старухи Тати? Перед их домом по-прежнему дежурил агент в штатском, но только другой. После обеда я увидел на площади домовладельца, мосье Реноре, делавшего свой обычный обход. Он подошел к шпику, и тот, здороваясь с ним, снял шляпу.
Я будто все чего-то ждал, взволнованный и счастливый. Я играл, но без всякого воодушевления; матушка, видно, это заметила и подошла ко мне.
— Не надо больше об этом думать, Жером… Это все тетя Валери со своими газетами навела тебя на такие мысли… Если б сын мадам Рамбюр прятался у нее в доме, полиция бы его нашла… Говорят, сегодня утром там опять делали обыск и бедную мадам Рамбюр два часа допрашивали в здании суда.
Я не ответил. Слишком много мыслей и картин теснилось у меня в голове. Я представлял себе здание суда с длинным рядом ступеней, перерезанных вдоль чугунными перилами…
— Ее посадили в тюрьму?
— Да нет же! Видишь, ты какой… Не думай больше об этом, и все!.. Играй со своими зверями… Постой! Я сейчас засвечу тебе газ… Хочешь, зажгу керосиновую печь?
— Нет! Она для тети Валери…
В голосе у меня невольно прозвучал укор. Разве до приезда тети Валери я не довольствовался теплом, идущим от печной трубы?
— Пойми, Жером, где в таких вот двух комнатках спрятаться взрослому мужчине… Будь умником… Мне надо в лавку.
В тот вечер я еще ни о чем не догадывался, но именно в тот вечер запала мне в голову мысль: "В таких вот комнатках… Взрослый мужчина… спрятаться…"
Я услышал цоканье копыт. Ради тети Валери отец не проехал прямо за дом в ремесленный двор, а остановил фургон на площади. Я кинулся вниз по лестнице. Мы с матушкой одновременно очутились на мокром приступке, и, не знаю почему, я ухватился за ее руку.
Было совсем темно. Уже зажгли фонари. Уступивший свое место тете Урбен сидел внутри с товаром.
Отец сошел первым.
— Осторожно… — посоветовал он. — Подайте мне обе руки…
Козлы были очень высокие, с тремя, расположенными друг над другом подножками, и мы с матушкой увидели, как черная туша тети Валери накренилась.
И тут матушка взглянула на меня. Я поймал скользнувшую по ее губам усмешку, почувствовал, как рука ее дрогнула. Она припомнила то, что я говорил ей утром, и мысленно представляла себе, как тетя Валери оступается, шмякается о тротуар и остается лежать бесформенной и безжизненной грудой…
Ничего такого не случилось, но я все же был рад, что мы с матушкой как бы сообщники.
— Хорошо съездили?
— Ужасно!.. С проклятого брезента мне все время текла за шиворот вода… Так тебе и надо!
— Ну, а насчет адвоката… Если и этот начнет крутить… Спроси-ка своего мужа, что я ему выложила…
Либо Трике вернут мне дом, либо… Лучше истрачу на это последний сантим и подохну в больнице для бедных… Сама, собственными руками подожгу дом!..
Она протиснулась в слишком тесную для нее лестничную клетку. Помню, как она снимает пальто, подходит к окну, наклоняется:
— А этих все еще не арестовали?
Она смотрела на дом, где жили Рамбюры.
— Вот с такими-то людьми и делают революции… В Кане мы тоже наткнулись на демонстрацию, и пришлось дожидаться, пока все не пройдут… Можно подумать, что полиция с ними заодно…
И тут я совершенно напрасно с ухмылкой посмотрел на нее. Глаза мои, я уверен, сияли торжеством. Меня распирали тайны. Во-первых, история с подножкой и взгляд матушки. Во-вторых, то, что сын мадам Рамбюр…
Если б тетя знала, то ради награды в двадцать тысяч тут же помчалась бы в полицию! Но никогда она не узнает! Я ей ничего не скажу! Только надо быть осмотрительным, чтобы она, боже упаси, не догадалась, надо остерегаться при ней смотреть на их окно.
— Что с тобой такое сегодня?
— Ничего, тетя.
— Небось какую-нибудь пакость сотворил? А я на это сладким голоском:
— Что вы, тетя…
Она принялась раздеваться при мне; разоблачалась, расхаживая взад и вперед по комнате в нижней юбке, пыхтела и ворчала:
— Твоя матушка могла бы подняться наверх и мне помочь… Но у нее нет и минуты свободной! Все торговля да торговля!..
Она взяла себе в привычку обращаться со мной, как с ровесником, и изливала передо мной все свои претензии.
— Достаточно того, что твой отец разъезжает по ярмаркам!.. Какая выгода твоей матери целый день торчать в лавке?.. Одни лишние расходы на газ, патент, налоги… Я сейчас только говорила об этом твоему отцу. Вам лучше бы жить маленьким домиком, без лавки… Мать занималась бы хозяйством… Отец продолжал бы свое дело с этим старым пьянчугой, который всю дорогу храпел…
Меня возмущало, что тетя так бесцеремонно вмешивается в нашу жизнь. Она уже считала себя тут полноправной хозяйкой. Лавка ее раздражала, но больше всего раздражало то, что матушка не могла быть целый день к ее услугам.
— Надо все устроить по-другому…
Видать, она это всерьез задумала, так как снова вернулась к той же теме за столом. Взглянула на матушку и заключила:
— На тебе лица нет! И сыночек под стать: желтый, как лимон… А все твоя проклятая лавка…
Матушка взглянула на отца. Тот отвернулся.
— Я уверена, вам было бы куда выгоднее…
На другой день я, по обыкновению, сидел на полу возле керосиновой печи, когда тетя, прочитав газету, стала изливать свое негодование:
— Все-таки непостижимо, как это не могут поймать человека, если повсюду расклеены фотографии и у него нет ни гроша в кармане!..
На что я, не без самодовольства, сказал себе: "Осторожно, Жером! Не подавай вида, что знаешь…"
— Может, он утопился, — произнес я вслух.
Она пожала плечами и бросила на меня презрительный взгляд. Но вдруг, будто порыв ветра, покрывающий рябью стоячую воду канала, какая-то мысль наморщила ее лицо. Мысль превратилась в подозрение. Она уставилась сначала на меня, затем на окно Рамбю-ров.
— Вчера полиция опять там все обыскала! — поспешил я ее заверить.
В некоторых отношениях тетя Валери действительно была не старше меня. Например, когда мы с ней препирались. Она препиралась со мной не как взрослая с ребенком, а как ребенок с ребенком. И еще за столом: она не сводила глаз с моей тарелки, желая удостовериться, не положила ли матушка мне лучший кусок, чем ей!
Вот и сейчас… Можно было подумать, что мы затеяли какую-то игру…
— Так, так… — пробормотала она.
И лишь несколько минут спустя спросила:
— А как его звать, этого мальчишку?
— Альбер.
— Ты иногда с ним играешь?
— Нет.
— А чего ж ты мне сказал, что он твой друг?
— Потому что он мой друг! У нее сделалось такое лицо, будто она готова растоптать всех моих зверей и игрушечную мебель.
— Не понимаю, почему ты не ходишь, как все, в школу!
— Потому что повальная скарлатина.
— Скарлатина… скарлатина… — пробурчала она.
И тут игра пошла уже всерьез. Я твердо решил увидеть отца Альбера, но не менее твердо решил помешать тому, чтобы его увидела тетя Валери.
А она поняла, что я что-то от нее скрываю, и старалась поймать меня врасплох.
— На что это ты смотришь? — неожиданно спрашивала она.
— Ни на что… На улицу.
— Но на улице ничего такого не происходит.
