Джонатон Китс - Химеры Хемингуэя
— Год — не такой уж большой срок.
— Она работает быстро.
— Мне не нужен текст, написанный второпях.
— Она быстро учится.
— О чем он будет?
— Ну, скажем… вариация на тему мифа о Пигмалионе.
— За год?
— В противном случае у вас будет право забрать шестьсот тысяч аванса.
— Это весьма необычно.
— Как и мой клиент. — Жанель бегло просмотрела рукопись по настоянию Саймона и сейчас вспомнила, что он сказал об Анастасии — нежнее он не выражался. — Она — новый Хемингуэй, — сказала Жанель с такой убежденностью, что это стало мнением самого Фредди.
Официант принес лосося, просто сваренного на пару с жасминовым рисом. Затем достал из кармана жестянку с сухим рыбьим кормом. Бросил щепотку в аквариум.
Фредди и Жанель следили, как рыбы плывут к еде. Когда корм подошел к концу, рыбы озлобились. Они кусали друг друга за плавники. Настоящая битва, отвратительные раны. Происходившее в аквариуме было готовой аналогией, и, поскольку никто не хотел в рыбном ресторане походить на рыбу, красную или синюю, переговоры, принимавшие опасный оборот во время устриц, сами собой улаживались за основным блюдом. В «Рыбе раз» заключались сделки, о которых в прочих местах вздорного Манхэттена можно было только мечтать: это и был настоящий секрет успеха ресторана.
По поводу «Как пали сильные» было достигнуто согласие. От лица Анастасии без ее ведома был заключен контракт на миллион долларов, по которому «Шрайбер» получал ее первую книгу. Жанель согласилась повысить первоначально запрошенную сумму до 1,1 миллиона, чтобы Фредди продемонстрировал, как усердно он торговался. Фредди обещал для романа стотысячный рекламный бюджет, а Жанель обязалась предоставить в его распоряжение Анастасию для национальной маркетинговой кампании «Шрайбера».
Они подняли тост друг за друга. Но, если честно, каждый пил за себя.
xv
Пока Жанель находилась в Нью-Йорке, Мишель в Лос-Анджелесе писала статью. Днем она вернулась, я заехал за ней в аэропорт на ее белой «тойоте». Похоже, она этого не ожидала, хотя мы договаривались перед отъездом: за четыре дня я ни разу ей не перезвонил во избежание докучливых расспросов о вечере у Кики.
Она поистине уважала мою безответственность — видимо, как и многие истинно респектабельные люди, принимала ее за творческую натуру. Но даже если подобные приступы гениальности — так она предпочитала называть абсолютное пренебрежение — и случались, она все же наверняка чувствовала в них фарс. Она была умная девочка. Должна была понимать — зная также, что меня гораздо меньше, чем ее, волнует разоблачение моего жульничества: в прошлом два романа, которые никто не переиздаст, и полное отсутствие будущего, если не считать руин состояния, сколоченного мною по ошибке, и мавзолея, ожидавшего меня по завершении «Пожизненного предложения». Бедная Мишель. Она, должно быть, с ужасом думала, что я при первой же возможности выдам себя, докажу, что моя творческая натура — всего лишь обман, и как могла уберегала меня от честности. Да, Мишель была умная девочка, вложила в меня почти три года. Она жаждала таинства художественного процесса. Во имя творчества она выдавала все мои недостатки за достоинства, каждую безобразную небрежность — за высшее доказательство моего гения. Возможно, это она была творческим гением, деформируя мою личность во что-то непостижимое даже для меня самого. Такова была бы подлинная справедливость.
Почему я не замечал, что Мишель, даже кротко преданная мне, обладала собственной волей? Как не почувствовал этого, когда она обняла меня в аэропорту, крепко сжав заодно со всеми своими сумками? Она не спросила ни «Где ты был?», ни даже «Как ты?», отыскав меня среди суматохи и вспыхивающих огней у пассажирского трапа. Повела себя так, будто этих четырех дней разлуки не было, стерла промежуток между разговором, что оборвался с ее отъездом, и настоящим моментом, задав один вопрос, на который я еще не был готов ответить:
— Ты же ей не веришь, да?
— Кому не верю?
— Стэси, кому еще? Ты ведь не думаешь, что она и вправду сочинила целый роман? Просто за все годы, что я ее знаю, она ни разу даже не написала мне по электронной почте.
— Я тоже ни разу не писал тебе по электронной почте, — напомнил я. Взял самую большую сумку, которой едва хватило бы на выглаженный костюм. Мишель всегда так путешествовала. — Есть хочешь?
— Я брала с собой еду в самолет, милый. — Она поцеловала меня в щеку. — И давай серьезно. Почему Стэси говорит всем, что пишет роман?
— Вероятно, потому, что она его пишет.
— То есть ты считаешь, что она писатель.
— Я сказал у Кики…
— Не могу поверить, что ты читал его без меня.
— Я не знал, кто автор. Саймон дал его мне и автора не назвал.
— Но на всякий случай…
— Ты была на работе.
— Стэси моя подруга.
— Тогда почему ты говоришь о ней со мной?
— Она мне не перезванивает.
— Я не виноват.
— А что, если автор все же не она? Вдруг это все — одна большая ошибка? Анастасия исследователь. Она сама так говорила все время, что мы с ней знакомы. Она все делала только ради ученой карьеры — даже с этим Тони Сьенной спала. А теперь есть Саймон, и она пишет роман. Я не понимаю, Джонатон. Как ей это удается? Мне кажется, я ее совсем не знаю.
— Люди меняются.
— Нет, не меняются. Я не меняюсь. Ты не меняешься. С тех пор, как я тебя встретила, ты все такой же и всегда таким останешься. Я могу это принять. Но для Стэси быть притчей во языцех, быть писательницей Анастасией Лоуренс — это как надеть маскарадный костюм. И для кого? Для Саймона Шмальца?
— Ты сама помогала ей подобрать этот костюм. Ты ходила с ней по магазинам.
— Одно дело — начать одеваться по-взрослому, и совсем другое — написать роман.
— Вряд ли. Так или иначе, дело просто в фантазии.
— Тебе легко говорить. Ты уже написал роман, даже два. А я нет. Я работала. А теперь вдруг Анастасия становится автором целой книги, ничего мне не сказав. Почему? Потому что она считает, что у Саймона есть шарм…
— Ты никогда не хотела написать роман.
— Может, теперь хочу.
— Значит, ты изменилась.
— Ты не понял меня, Джонатон. — Мишель прожигала меня взглядом. Мы остановились. Мы стояли перед прилавком, где лежал дрожжевой хлеб — разной формы, для любой ручной клади. Туристы обходили нас стороной. Покупали хлеб в других местах или обходились без него, и даже продавец не осмеливался прерывать наш разговор своими грубыми санфранцисскими шуточками.
— Я просто хочу сказать, Мишель…
— Я не завидую Стэси. Это Стэси мне завидует.
— С какой стати ей тебе завидовать?
— Она тебе нравится больше.
— Я этого не говорил.
— Она пишет лучше.
— Она пишет лучше меня.
— Это несложно — ты вообще больше не пишешь.
— Я пишу предложение…
— …а она, на минуточку, — целую книгу. Когда она умудряется над ней работать? Вот я чего не понимаю. И зачем скрывать это от лучшей подруги?
— Целыми днями сидя в библиотеке?
— И что? Она взяла карандаш и начала: «Когда-то давным-давно жили-были…»?
— Вообще-то она печатала на компьютере.
— А должна была изучать английскую литературу.
— С такой прозой, как у нее, — не должна. Ей это просто не нужно.
— Почему ты никогда не можешь встать на мою сторону?
— Какие тут могут быть стороны? Если Анастасия…
— Да блядь, ее зовут Стэси! — Мишель взяла с прилавка булку. — Стэси — студентка. Она читает романы. Она их не пишет. — Мишель мяла хлеб. Драла его на куски. — Ее зовут Стэси. Она, твою мать, моя лучшая подруга.
— Говорю же, люди меняются. — Я забрал у нее булку, заплатил и положил в сумку. Повел Мишель к машине.
— Если люди меняются, — сказала она, цепляясь за меня, после того как я усадил ее в машину, — куда деваются те, кем они были?
Столько перемен. Кто знает, в каком порядке? Никакого порядка. Ничего как раньше, никогда снова.
Мишель, это я, Анастасия.
Где ты? Как дела? Почему?..
Прошу тебя.
Стэси? Алло?
Саймон, это я, Жанель.
Где ты? Как дела? Почему?..
Дело сделано.
Каким образом?
С каких пор это тебя волнует?
Сейчас все иначе.
Да. Больше денег. Но это забавный бизнес. Я так понимаю, за все наши усилия нам причитается всего пятнадцать процентов.
Ты не о том.
Хотелось бы понять, о чем ты.
Это может быть выгодно и для нас. Для нашего дела.
