Борис Воробьев - Искатель. 1987. Выпуск №3
— Будешь так есть, по миру пойду, — говорил Егор волчице. — Пока еще куда ни шло, а обрастешь жирком, снова на паек переведу, уж не обижайся.
Но шутки шутками, а все же однажды Егор решил попотчевать волчицу постным. И от коровы, и от овец оставались отходы, и он, намешав в коровье пойло картошки и муки и добавив немного мяса, дал попробовать волчице. Будет есть, так будет, а заартачится — тут ничего не поделаешь.
Но волчица без всяких понуканий съела все.
— Умница ты моя, — сказал Егор.
Дело было сделано действительно большое. Картошки в доме — целый подпол, мука тоже есть, а бросить в пойло кусок—другой мяса — от этого не разоришься. То же кило можно растянуть на две кормежки.
А там пришел день, когда Егор перевел волчицу на ее законное место, в конуру. Чтобы Петька не повторил покушения, Егор перетащил конуру ближе к дому и обгородил заборчиком. Настелил в нее сена, а от блох набросал по углам сухой полыни, связки которой висели у него на потолке.
— Живи, — сказал он волчице. — Тут тебе и воздуху побольше, и свои дела делать удобней. А то ведь дома за тобой не наубираешься.
Наконец-то настали тишь и благодать, о чем давно уже забыли и Егор, и жена, да и волчица тоже. Чего только не случилось меньше чем за год! Чудеса какие-то, удивлялся Егор. Жили себе и жили, и вдруг как прорвало, все смешалось и перепуталось, и не поймешь, где концы.
И вот все улеглось, и все успокоились. Председателю Егор сказал, что волчица пока у него. Заболела, мол, а как поправится, тогда он ее и отпустит. Да ну тебя, ответил председатель, надоел со своей волчицей. Делай ты с ней, что хочешь. Петька притих и не показывался на глаза, а волчица жила в своей конуре. Егора она встречала ласково, но без суеты, не так, как, бывало, Дымок, который чуть с ног не сбивал, а иной раз даже струйку пускал от радости. Этой суеты Егору и не надо было от волчицы, он был доволен и тем, что глаза ее не темнели, как раньше, когда она видела его, а светились желто, по-доброму. Лишь иногда он улавливал в ее взгляде какую-то пристальную внимательность к себе, словно волчица чего-то ждала и знала, что Егор догадывался о ее тайном желании.
— Ну чего уставилась, давно не видела? — грубовато говорил Егор, чувствовавший себя неловко от этой звериной пристальности. Когда волчица смотрела на него так, ему казалось, что она и впрямь знает все его мысли и намерения. А что, думал он, может, и знает. Волчице лет семь, наверное, половину жизни она уже прожила, и он, по этим меркам, совсем еще глупый, хотя и думает, что умнее ее. Был бы умнее, не попался б в тот раз на ее удочку. А то влип, как воробей в теплый навоз.
Но даже такие сравнения не задевали теперь Егора. Вспоминая, как бесился зимой, каким ударом по самолюбию была для него волчья засада, он лишь хмыкал и качал головой.
4Да, время шло. Как всегда, незаметно пролетело лето, протянулась слякотная осень, и снова пришла зима. Пришла и принесла с собой новые неприятности.
Все в деревне знали, что у Егора живет волчица, но никто ничем, если не считать Петькиной выходки, не показывал Егору какого-нибудь недовольства или недоброжелательства. Выть волчица давно перестала, и кому какое дело, зачем ее держит Егор. Может, продать кому собирается.
Однако в последнее время Егор заметил перемену в настроении деревенских. Раньше, встречая его на улице, они приветливо здоровались, спрашивали, как жизнь, как дела; теперь же в их поведении появились непонятные сдержанность и настороженность. Женщины при виде Егора начинали шептаться, а мужики смотрели удивленно-недоверчиво, как будто знали о чем-то, но верили и не верили.
Поначалу Егор удивился такой перемене, а потом махнул рукой: что он, святой дух какой, чтобы обо всем догадываться? Если что знают, пускай скажут, а не говорят — их дело. Особой дружбы у Егора ни с кем не водилось, он уж и не помнил, когда заходил в последний раз к кому-нибудь в гости. К матери только да к теще, а так все в лесу да в лесу. Поговорить по душам он любил только с председателем либо с Гошкой, но к председателю заходил лишь по крайней нужде, а с Гошкой много не наговоришься, молчит целыми днями.
Но Гошка-то и открыл Егору глаза на все.
С утра они делали полозья для саней. Пахомова мальчишки в кузне не было, болел который день, и Егору приходилось крутиться за двоих — и мехи качать, и то подносить и это, и там подержать, и тут помочь. Гошка — кузнец. Его дело — главную работу делать, а уж ты успевай поворачиваться.
Пока работали, Гошка по обыкновению молчал, а сели покурить, вдруг сказал:
— Чудное мне давеча баба ляпнула, Егор. Будто бы ты это, ну будто в волка обворачиваешься.
— Это как же? — изумился Егор.
— Так я и сам не знаю. Я бабе так и сказал, чтоб не болтала чего не след, а тебе вот говорю.
Вон оно что, вон откуда ветер-то дует!
— А кто ж твоей Дарье это сказал?
— А леший ее знает! Бабы, они ведь, как пчелы, одна что разнюхает — весь рой туда. Я говорю своей: ну что ты языком мелешь, что я, Егора не знаю? А она знай свое. Видели, говорит, как вечером волк, ты, значит, от бани на огород бежал.
Егор не знал, то ли ему злиться, то ли смеяться. Совсем сдурели! Небось Петька опять выкобенивается. Сказанул кому-нибудь, тот дальше, вот слух и пошел. Попробуй докажи теперь, что я не я и лошадь не моя.
А на следующий день жена подлила масла в огонь. Пришла на обед, села есть, а у самой ложка в руке дрожит.
— Ты что, знобит, что ли? — спросил Егор.
— Зазнобит тут! Наслушаешься, что про тебя говорят, не то станет!
Егор понял, в чем дело.
— Насчет волка поди? Так мне Гошка уже сказал.
— Во-во! Вся деревня лясы точит, а тебе хоть бы что!
— А ты больше слушай! — рассердился Егор.
— Что ж мне, уши теперь заткнуть? Это тебе хорошо: раньше в лесу жил, сейчас из кузницы не вылезаешь, а мне куда деваться? Нынче прихожу на скотный, а Фроська Зуева отзывает в сторону и говорит: уж не знаю, как тебе и сказать, Маш, только про Егора такое говорят! Да что, спрашиваю. А то, что оборотень он, в волка оборачивается и по огороду бегает. Может, волчица, говорю, так она бегать не может, на цепи сидит. Да нет, отвечает Фроська, какая волчица — волк! Потому Егору так и везло на охоте, что он с волками знается.
— Дура набитая твоя Фроська. Ишь чего выдумала: везет Егору! Поуродовалась бы с мое, узнала б, везет или нет.
— У тебя все дураки, один ты умный. Если б только Фроська, а то все говорят.
— Ну и пусть, когда-никогда устанут. Что ты, наших деревенских не знаешь?
— Отпусти ты эту волчицу, Егор. Одни напасти от нее, никакого покоя.
— Да куда ж ее отпускать, Маш? Слабая она еще. Свои могут загрызть или какому охотнику подвернется. Вот покормлю зиму, а весной отпущу.
— Ты уж сто раз обещался, а сам ни с места. Мало тебе все, Егор? Себя не жалеешь, обо мне бы хоть подумал, не жизнь, а одна нервотрепка.
— Ей-богу, отпущу, Маш! Потерпи немного, январь уже, всего-то ничего осталось.
Жена безнадежно махнула рукой:
— Я-то потерплю, да ты пока соберешься, опять что-нибудь стрясется…
Нелепый слух, неизвестно кем пущенный по деревне, не особенно трогал Егора. Разве что брала досада: взрослые люди, а как дети, занимаются сказочками.
Но в обоих разговорах, и с Гошкой, и с женой, Егора заинтересовало одно: тут и там говорилось о каком-то волке, который будто бы бегает по огороду. Вряд ли Петька, если это он пустил слух, мог додуматься до этого. В чем же тогда дело? Какой еще волк мог объявиться и почему кто-то видел его, а Егор нет, хотя этот волк бегает по его огороду?
Что-то стояло за всем, какая-то реальность, но Егор не знал, с какого конца к ней подступиться.
Все прояснилось, как всегда, неожиданно.
Как-то, дней через пять после всех волнений, Егор пошел кормить волчицу. Ночью сыпал снежок, покрывший ровным слоем утрамбованную тропинку, и, подойдя к конуре, Егор не поверил своим глазам: на тропинке, как нарисованный, отпечатывался свежий волчий след. Две одинаковые цепочки — к конуре и обратно.
Вот это да! Оборотень-то, оказывается, не сказка, вон какие печатки оставил, даром что нечистая сила!
Егор наклонился и стал рассматривать след. Он был крупным и глубоким, такой мог оставить только матерый волк, и Егор сразу догадался, что за оборотень повадился к нему на огород. Ах, дьявол серый!
Егор повернулся к волчице. Она стояла возле конуры и дожидалась, когда ее накормят.
— Ну ты и штучка! — сказал Егор. — Устроилась! Кормят, поят, а теперь и мужики начали охаживать.
Волчица переступила лапами, и это был как знак нетерпенья: чего, дескать, много говорить, давай корми.
Егор перешагнул через заборчик и тут увидел, что весь снег перед конурой изрыт волчьими следами.
— Повеселились, нечего сказать!
Он наполнил миску, и волчица стала есть.
