Руслан Белов - Цветы зла
- Да, через лупу. Она подвела меня к стене, вручила лупу и попросила посмотреть на обои. Я посмотрел. Представляешь, сверху донизу они были покрыты стихами. Я запомнил один из них:
Ничто не уничтожит
огня, который гложет
Мне грудь.
Но он любовь не может
В тебя вдохнуть...
- Это Абеляр, - сказала Марья Ивановна. - Его кастрировали, и после этого он всю жизнь мучил жену ревностью. Даже пояс верности заставлял носить. Мне Смирнов рассказывал, он любит этого поэта.
- Да, я знаю, Кристина рассказывала, - усмехнулся Эгисиани и продолжил:
- В общем, все обои, меню, панели, даже кафельная плитка на кухне и туалетах,- все было покрыто невидимыми невооруженному глазу стихами о любви. Когда я с сарказмом сказал, что, вряд ли до человеческого сознания может дойти то, чего не видно, она улыбнулась и попросила меня на секунду прижаться ухом к столу. И что ты думаешь? Я услышал едва различимую музыку! Да, она была едва различимой, но тем менее было ясно, что это прекрасная музыка, музыка, доходящая до души и заставляющая ее колебаться в унисон себе... Потом, когда мы ушли, она сказала, что там еще много всяких таких штучек. Особой частоты освещение, особые половые покрытия, особые кондиционеры и тому подобное.
- Двадцать пятый кадр во всем. В стенах, воздухе, котлетах...
- Да, ты совершенно права. Там во всем был своего рода двадцать пятый кадр-призыв кадр с единственной мыслью: Любите! Любите! Любите, если не хотите умереть!
Марья Ивановна впустила в себя призыв и посмотрела на возможный объект бархатными глазами.
- Если все это так на самом деле, то почему хозяин в нее не влюбился? проговорила она бархатным голосом.
- Понимаешь, не все люди могут влюбляться, так же, как не все цветы могут цвести на всех почвах. Если в детстве тебе не указывали на вечернее небо и не говорили: "смотри, как красиво!", то ты никогда и нигде не увидишь красоты. Точно так же ты не никогда полюбишь, если твои родители не признавались друг другу в любви и не говорили тебе "как я люблю тебя, доченька!". И этот человек не мог полюбить. Он понимал, что есть что-то такое, что никогда не войдет в него живительным чувством. Он был животное, и потому все эти невидимые стихи, неслышимая музыка вылезали из него животным образом.
- Он изнасиловал ее?
- Да, - нахмурился Эгисиани. - И пригрозил, что убьет ее дочь, если она пойдет в милицию или скажет мне. И Кристина отравилась.
- А ты откуда обо всем этом знаешь?
- Он сам рассказал мне.
- Ты убил его?
- Нет. Мне не надо убивать. На это у меня есть люди. Я только попросил прикончить его в живописной местности на вечерней заре. Попросил поставить на колени, перерезать горло и держать за волосы, чтобы, умирая, он мог видеть, как прекрасен закат.
""Сэмэн, ты посмотри на это небо", - вспомнила Марья Ивановна Розенбаума. - Не по этой ли песне сочинялся сценарий?"
Некоторое время Эгисиани темно молчал, рассматривая охотничьи ножи, висевшие на противоположной стене, затем грустно улыбнулся и сказал:
- После ее смерти и смерти этого человека, я почувствовал, что возвращаюсь. Возвращаюсь в ту среду, где даже прекрасное служит животным чувствам. Мне стало нехорошо на душе, я понял, что не смогу более жить так, как жил. И я решил умереть. Решил и неожиданно ясно понял, как это просто и логично. Умереть. Ведь у меня никого нет на этом свете. Мама с отцом давно умерли, брат и сестра убиты. И Кристина тоже там, с ними. И я начал готовится к уходу. Отдал распоряжения, нашел преемника...
"И тут появилась я", - подумала Марья Ивановна, теплея сердцем.
- И тут появились вы... - повторил Эгисиани. - И я понял, что это Кристина с того света сделала так, что мы встретились...
- Так и получается... - задумчиво проговорила Марья Ивановна. - Если бы мне неделю назад сказали, что я в таком виде буду сидеть в охотничьем ресторанчике на Тверской, я бы рассмеялась... И вдруг приходит ее муж, приходит именно ко мне, и затевает все это странное дело... Чертовщина, да и только.
- Почему чертовщина? Ведь нам хорошо с тобой... Разве ты не чувствуешь, что это небеса соединили нас?
Марья Ивановна почувствовала. И прикрыла глаза.
Эгисиани прилег рядом и потянул губы к губам женщины.
Поцелуй не состоялся. Из зала раздались звуки пистолетных выстрелов. И тут же дверь с грохотом раскрылась, и к ним бросились люди.
12. В бойне и чистилище...
Марью Ивановну била дрожь.
Подушка, прикрывавшая беломедвежью рожу, сползла.
Бывший житель холодной Арктики злорадно улыбался.
Эгисиани висел, поднятый к потолку рукой человека гигантского телосложения, висел, пытаясь достать пистолет. Когда он сумел это сделать, гигант ударил его кулаком в грудь. Вороненое оружие с глухим стуком упало на медвежью шкуру. Эгисиани конвульсивно дернулся и повис, как висит на вешалке дешевое пальто.
Убедившись, что противник потерял сознание, гигант отбросил его на стол.
Бутылки со звоном попадали, фужеры к ним присоединились. Ананас недовольно качнулся. Красный соус залил скатерть.
Злорадно улыбнувшись, хозяин положения обернулся к Марье Ивановне.
Подошел, ступая ногами-бревнами, присел на корточки.
Взялся за шелк накидки, пощупал.
Дернул.
Марья Ивановна осталась в трусиках и лифчике.
Гигант, уважительным движением губ оценив линии ее тела, запустил указательный палец за резинку трусиков, приподнял. Подержал так, глядя в райские кущи, затем отнял палец.
Резинка звучно вернулась на место.
Гигант усмехнулся и вновь приподнял ее. И выцедив: "Не лезь, сучка, не в свои трусы", убрал руку, тяжело поднялся и направился к выходу, неторопливо и с достоинством.
Минуту после его ухода Марья Ивановна прислушивалась. В смежных помещениях было тихо. Поднявшись на ноги, посмотрела на себя в зеркало. И покачала головой: "Наложница, да и только". Обернулась к столу, взглянула на Эгисиани. Он лежал равнодушным трупом.
"Пора домой", - подумала женщина и пошла к гардеробу, пошла, пройдясь прощальным взглядом по витражу с удачной охотой на лисицу, по корзинам с озадаченными цветами, по осиротевшей без нее беломедвежьей шкуре, по безжизненному телу несостоявшегося любовника.
Переодевшись, тщательно поправила лицо и прическу и направилась к выходу. На полпути остановилась.
"Эти двери, в которые он не пустил... Что за ними?"
Пошла к дверям красного дерева.
Зачем? Из женского любопытства или в надежде, что Эгисиани очнется до того, как она покинет его? Нет, наверное, из-за того, что более в это место ей возвращаться не хотелось.
Никто не желает возвращаться в места, в которых случаются неприятные неожиданности.
Двери были заперты. Схватившись за бронзовые ручки, Марья Ивановна со всех сил рванула их на себя.
И чуть было не упала - они к ее удивлению легко распахнулись.
Часть ресторана, "не имевшая прямого отношения к Кристине", была огромна по объему (одна высота ее составляла не менее пяти-шести метров) и представляла собой ярко освещенную... бойню.
По крайней мере, увидев ее, Марья Ивановна тотчас подумала: "Бойня! Это бойня!"
Невысокой ажурной железной изгородью, увитой плющом и еще какими-то вьющимися растениями, помещение делилось на две весьма неравные по площади части.
В меньшей части (прилегающей к дверям, которыми воспользовалась Марья Ивановна), стояли пять изящных столиков из тростника со стульями из того же материала, мангал на ножках и горка, заставленная разнообразным охотничьим оружием.
Большая часть помещения представляла собой огромную вольеру. Крутые скалы с мрачными пещерами, журчащий ручей, деревья, кустарник, травостой, все, кроме бугристого неба, крашенного неприятной голубой краской, казалось настоящим.
И все это настоящее было населено. Не чучелами, а самой разнообразной живностью. На скалах монументами стояли козлы-красавцы, на деревьях спали жар-птицы, в траве курлыкали довольные жизнью фазаны, на песчаном берегу ручья бегали друг за другом разжиревшие зайцы. А в самом ручье плескалась несоразмерно крупная рыба...
"И все это создал этот человек, создал, пропитавшись волнами творчества, исходящими от Кристины, - подумала Марья Ивановна, разглядывая следы пуль, испещрявших скалы, стволы деревьев и бутафорское небо с размашистыми золотыми звездами. - Можно представить какие они здесь устраивали побоища!"
И женщина вообразила летающие повсюду переливчатые павлиньи перья.
Обезумевшего раненного козла, выпрыгивающего из вольеры прямо на мангал, курящийся сизым древесным дымком.
Представила Володю Эгисиани, сосредоточенно стреляющего из пистолета по голубям, мечущимся под самым потолком.
И представила себя в индейском наряде с вон той изящной двустволкой, себя, целящуюся в того забавного рогатого зайца.
"Да, я могла бы со временем веселиться в этом вертепе, конечно же, могла бы, - думала Мария Ивановна, выходя из вольеры. - И он знал об этом. Знал, что буду со временем веселиться, что я такая, и потому, будучи опытным охотником, не торопился".
