Герхард Келлинг - Книга Бекерсона
С библиотечным предательством, как он называл происшедшее, он потерял свою невинность, из-за чего в нем — и не только в нем! — наметились перемены. Так, у противоположной стороны (когда они снова дали о себе знать) уже не прослушивалась какая-либо рассеянность или то, что он принимал за таковую. Теперь к нему предъявлялись только однозначные требования, на пунктуальном исполнении которых категорически настаивали. Этому, как ему показалось, отступлению сопутствовала еще большая корректность. С другой стороны, было проявлено желание избежать промашки, в чем он, между прочим, разглядел нечто вроде уважения. При этом ночью ему неоднократно приходила в голову мысль о почтении жреца ацтеков перед жертвоприношением людей.
Как известно, «Горная книга» Кремера, которую он обнаружил среди каких-то бумаг на своем письменном столе и к которой поначалу даже не прикасался, представляла собой повествование о личной беде, по сути дела, маниакально мотивированном преступлении и абсолютно однозначной катастрофе. Кремер, автор и конкретный виновник происшедшего, в свое время предопределил этой книгой судьбу собственной карьеры. О данном произведении трудно было сказать, споткнулся ли в нем индивид о свое окружение или наоборот. Эта книга одним росчерком пера покончила со всем этим безумным миром и ликвидировала его. Книга Кремера, признавая существующий буржуазный мир, шокировала его. Она представляла собой скандальный подход, поскольку бездушно отвергала весь прекрасный нормированный разумный мир с позиций радикально настроенного, никому не обязанного наблюдателя. Данная книга по сути являлась поэтическим произведением, далекой от действительности песнью, в которой автор Кремер обстоятельно, достоверно описывал всестороннее бедственное положение, как и свои персонажи — маниакально и безжалостно, без всякого почтения к социальным клише. По издавна утвердившимся, до сих пор применяемым критериям, книга блистательно написана и довольно легко читается. Сам Левинсон убедился в этом, когда недавно, уже в который раз (!), снова раскрыл ее и уже не выпускал из рук, пока не дочитал до конца. Вот только на этот раз ему стало яснее, в какой мере в этой книге представлен сам Кремер. Между тем наряду с неожиданным фактом своего присутствия на его письменном столе эта книга преподнесла ему еще один сюрприз. Выяснилось, что отдельные места, а также целые абзацы и предложения были отмечены или подчеркнуты в книгах, попавших на книжные полки прямо из типографии, но в любом случае были выделены карандашом, словно кто-то желал запомнить эти места или последние приобретали какой-то смысл. Второй сюрприз, впрочем, заключался в том, что по первому впечатлению эти места показались ему не столь уж незнакомыми, что однажды он уже пробегал глазами эти отмеченные абзацы и предложения, но где? И в ином контексте, но в каком? Это было, очевидно, ложное чувство, которое, по-видимому, стихийно формируется и впоследствии закрепляется на основе подчеркиваний и текстовых фрагментов. Могли он уже раньше каким-то непостижимым для него образом листать эту книгу и пробегать глазами эти предложения, о которых ему было точно известно, что он никогда их не прочитывал да и не видел в глаза? Но даже если так оно и было, это не намного проясняло отмеченные места в новом, еще пахнувшем типографской краской экземпляре книги. После долгих раздумий оставалось только предположить, возможно, сам Бекерсон (оснований для серьезных сомнений в том, что он хранил эту книгу, не было) по совершенно непонятным причинам отмечал эти противоречивые друг другу и, по-видимому, произвольно отобранные места. Самое детальное исследование не дало ему ожидаемого ответа. Просто он до сих пор не знал — почему и каким образом. Эту книгу (которая впоследствии стала ему весьма знакома, которой он восхищался и которую любил, фрагменты которой как-то задевали его за живое) он, наивно полагал Левинсон, с удовольствием написал бы сам. В нее составной частью вошли бы и места, многие из которых он и сегодня мог бы буквально воспроизвести наизусть. Так вот, именно эту книгу он тогда обнаружил и впервые увидел на своем столе.
Между тем множились всякие признаки. В начале года ему показалось: он начинает замечать, что пришельцы регулярно знакомятся с его бумагами и даже просматривают их, что он, Левинсон, практически утратил свои секреты, кроме, возможно, тех, что в его голове, причем последние имели решающее значение. Если на первых порах ему представлялось еще катастрофическим, что они, вероятно, просматривали его заметки, разбросанные записки и письма, и, возможно, даже копировали, и переснимали их, в то время как он во исполнение их инструкции часами находился вне дома, то теперь до него наконец дошло (но на это потребовалось время!). В один прекрасный день он понял, как проникать сквозь открытую дверь, что она или он, в любом случае Бекерсон, конечно, уже давно знакомы с его биографией. Он лишь не мог решить — бояться ему или радоваться, ведь, несмотря ни на что, от одной этой мысли у него на душе становилось тепло. Бекерсон — он так окрестил этого другого, противоположную сторону, чтобы более зримо представить своего визави, лучше понять его; он не хотел больше скрывать это имя: оно представлялось недостоверным и являлось плодом его собственной фантазии, о чем он знал с самого начала, когда в этом вопросе, как и во многих других, его одолевали сомнения.
Однажды кто-то, как его только что снова осенило, во время его длительного отсутствия (поездка в Грац?) переночевал в его постели. Он, Левинсон, почувствовал это сразу после возвращения, помня о том, в каком состоянии поднялся утром из кровати. Он объяснил себе это тем, что кто-то пытался внедриться в его жизнь, что кому-то хотелось подслушать его мысли с целью узнать его, понять и завладеть им. Тогда он стоял еще только перед кроватью, обнюхивая постельное белье. Перетряхнув наволочки, стал ходить по квартире в состоянии брезгливого отвращения. Он проверил ванную комнату в поисках следов постороннего присутствия и обнаружил их: пятна от зубной пасты, волосы в умывальнике, следы от мыльных брызг на зеркале, не совсем просохшая сырость на полу… причем ему сразу бросились в глаза скопившиеся повсюду остатки грязи. Он сразу же приступил к серьезной уборке, почистил и продезинфицировал ванную комнату, протер пол во всех комнатах, сменил постельное белье и тщательно устранил любой вероятный признак незаконного присутствия в его квартире.
Теперь речь шла уже совсем не о поручении. Изо всего накопившегося сформировалось какое-то безумное, причем взаимное обязательство, от которого он (то же, очевидно, относилось и к противоположной стороне!) не мог (а может, даже не хотел) избавиться. Фактически все напоминало обещание, словно зарождался какой-то общий язык, новый кодекс поведения сообщников. Он чувствовал, что все больше и больше втягивается в это дело, словно в какую-то секту или тайный союз, или орден, причем в мыслях у него было только одно — не потеряться, не раствориться полностью, а постоянно держать при себе оговорку.
6
Тем временем Кремер все больше становился предметом его внимания, в нем постепенно созревало решение приблизиться к этому удачливому человеку, познакомиться с ним. Повод представился скорее случайно, когда из реплики какого-то бывшего знакомого, который наткнулся на него на Бэкерштрассе и приветствовал его рукопожатием — между прочим, совсем рядом с почтовым ящиком, в который он опустил свой первый ответ на фатальное объявление (всегда одни и те же места, одни и те же пункты на местности!), он узнал о премьере, так называемом предварительном показе кинофильма с последующей дискуссией: фильм снял в то время еще молодой кинематографист и выпускник киноакадемии в Мюнхене по новелле Кремера «Шлейден». Его финансовые возможности были весьма ограничены, зато он был свободен от давления каких-либо спонсоров или продюсеров.
Молодой человек был знаком ему по контактам с редакцией, с которой он некоторое время весьма активно сотрудничал. Он являлся графиком и фотографом, который неизменно общался с ним, Левинсоном, подчеркнуто вежливо и дружески, поэтому в данный момент эта встреча пробудила в нем добрые чувства. И тем не менее, несмотря на в общем-то дружеский фон, по крайней мере он, Левинсон, и его визави не могли не ощутить разделявшую их необъяснимую внутреннюю дистанцию. Разговор в основном касался исключительно каких-то впечатлений с оговорками. Они расспрашивали друг друга о каких-то делах, вспоминали общих знакомых, упоминали о каких-то проектах. Потом фотограф как бы невзначай упомянул премьеру по новелле Кремера в кинотеатре «Хос люфт». Ему очень хорошо запомнилось, что он воспринял эту новость с подчеркнутой холодностью и каким-то вялым равнодушием, хотя она фактически глубоко его затронула, пронзила и наэлектризовала, как своего рода импульс тока. Фактически решающие события в его жизни неизменно происходили как бы между прочим, вскользь, и вновь, несмотря на интерес ко всему, что касалось Кремера, до него дошло лишь по воле случая. Что же до этого человека, графика и фотографа, тайну отношений между ними в силу их весьма зыбкого знакомства можно охарактеризовать двояко. С одной стороны, они ни в коей мере не являлись конкурентами по причине несхожести своего жизненного окружения; с другой стороны, бросалось в глаза характерное для обоих эмоциональное личностное соответствие — здесь постоянно присутствовало сожаление, какая-то застывшая улыбчивость взаимной симпатии друг к другу, словно осознание обоими абсолютной разобщенности или несовместимости, а также колоссального по причине своей пропорциональности различия, непреодолимой дистанции, которую он нередко ощущал и по отношению к другим и к которой добавлялось-таки забавлявшее их обоих понимание данного обстоятельства. Все в комплексе заставило воспринимать их случайную встречу на столь оживленной улице как нечто особое — так они и стояли друг перед другом, он и фотограф, дружески улыбаясь с выражением вежливого непонимания на лице. Потом сразу простились и окончательно разбежались, словно навсегда. Истинным представлялось то, что любое расставание, по сути дела, — это навсегда и безвозвратно. В общем-то в любой, даже самой мимолетной разлуке, охватывающей всего один миг, присутствует категорическое по своей сути безвозвратное прощание. По понятным причинам ни один человек, конечно, не способен уяснить себе, почему никому не дано испытать разлуку как нечто многократное даже тогда, когда она случается единожды и в последний в жизни раз. Впрочем, размышляя о собственной судьбе, реально пережитой или вымышленной, он пришел к выводу, что она представляет собой историю расставаний, все время и при каждой новой встрече речь шла о расставании и расставаниях, а напоследок уже вся история целиком представала перед ним как единственное беспрерывное прощание… Фактически очередное новое знакомство служило основанием лишь для последующего расставания, и он не постеснялся бы утверждать, что история темных встреч в действительности стала одним из еще более темных расставаний, в которых было больше уловок и прибежищ, нежели подлинной свободы, и которое представляло собой попытку бегства от того угрожающего и чудовищного, за чем скрывалась смерть.
