Магдален Нэб - Невинные
Лицо Перуцци побагровело.
— Вы видели это? Как будто они в супермаркете! Они вваливаются сюда, мне — ни полслова, стоят в двух шагах от меня и обсуждают мои туфли, как будто меня не существует! И считают на своем калькуляторе! Они все такие! Готов поспорить, они никак в толк не возьмут, почему мои туфли стоят дороже, чем заводская дрянь у них дома. Большое спасибо, чудесного вам дня, приятно было познакомиться! — Он с грохотом захлопнул дверь и со щелчком запер замок.
Стоя на улице в двух шагах от двери, супруги разворачивали карту и ничего не заметили. Перуцци вернулся к своей колодке, свирепо бормоча. Инспектор был уверен, что расслышал слово «огнемет», и отметил про себя, что огнемет-то Перуцци не нужен. Маленькая мастерская ходила ходуном от его пылающей ярости.
— Успокойтесь, — отважился он посоветовать. — Ваше здоровье важнее. Разве нельзя было просто закрыться?
— Жарко, черт побери! — Он вскочил и рывком распахнул дверь, затем вперил свой бешеный взгляд в инспектора. — А вы тоже можете не объяснять, зачем пришли! — Он ткнул своей ручищей инспектору в лицо. — Мне нечего больше вам сказать! Если ее нет в Риме, то я не знаю, где она! Она могла и в Токио вернуться, с нее станется. А если у вас есть время бегать за малолетками, которые сами не знают, чего хотят, то у меня нету! Понятно?
Инспектор проявил твердость и не двинулся с места, сохраняя бесстрастное выражение лица, но гнев, казалось, вибрировал в стенах маленькой комнаты, и вступление, которое он так тщательно готовил, оказалось попросту бесполезным. Конечно, это Лапо наболтал Перуцци о визите инспектора. Остается надеяться, что выболтал хотя бы не все подчистую.
— Может быть, мы присядем на минутку? — очень тихо предложил инспектор в надежде смягчить ситуацию.
— Слушайте, я уже говорил, что у нее приятель в Риме! Это все, что я знаю! Сколько вас еще сюда придет и спросит, прежде чем вы оставите меня в покое?
— Перуцци, сядьте, пожалуйста. Мне уже в общем-то известно, что случилось с вашей ученицей, этой девушкой-японкой. Я должен с вами поговорить. Это очень важно и, возможно, вас огорчит, так что, пожалуйста, давайте присядем.
Увидев, как гнев исчезает с лица Перуцци, инспектор тотчас же начал жалеть обувщика. Несмотря на высокий рост, жилистость и широкое костистое лицо, тот, лишившись своего колючего панциря, вдруг превратился в испуганного старика. У инспектора промелькнула мысль: если Перуцци примет новости слишком близко к сердцу, то ему уже не оправиться, строптивец превратится в жалкого калеку...
И все же пути назад уже нет. Что тут поделаешь?! Уговорив Перуцци сесть, инспектор стал рассказывать.
Он не смотрел на Перуцци, но, сидя рядом с ним на гладкой старой скамье, чувствовал каждый прерывистый вздох, каждый спазм в его напряженном жилистом теле. За полуопущенной льняной шторой шли по своим делам люди. Над живой изгородью проплыла голова Лапо, взревел мопед. Кто-то невидимый с верхнего этажа обращался к поднятому лицу стоявшего внизу. Но все это происходило словно в другом измерении, как по телевизору с приглушенным звуком. Он не смог умолчать о том, что лицо девушки стало неузнаваемым, но не сказал почему, не сказал, что лица-то у нее не осталось. И рук тоже. Руки, которые могли многое рассказать Форли, рассказали бы и Перуцци. Он научил их тому, что они умели, тому, что составляло смысл его собственной жизни. И еще инспектор не собирался ничего говорить обувщику о рыбке в пруду, не сейчас, когда он был уверен, что слышит, как тяжело ухает сердце в груди у Перуцци. Говори монотонно, спокойно, как можно длиннее, давая ему время вобрать в себя информацию постепенно, понемногу... Интересно, а «скорая помощь» сможет проехать сюда, если что?.. Переулки такие узкие, машина, конечно, будет скрести по стенам, если вообще проберется. До чего он сдержан и тих! Взрыв гнева, более привычный, вызвал бы у инспектора меньше тревоги. Сколько времени прошло после операции?.. Может, не нужно ему пока знать, что речь идет об убийстве? Перуцци не дурак, он поймет, спросит. Не говори ему всего, не надо... Гладкая старая скамья, полумрак, отстраненность от всего, что за шторой, запах кожаной подушечки, на которую преклоняют колени во время исповеди... Не говори...
«Помилуй меня, Господи, ибо я согрешил...»
Признавался ли он когда-нибудь на исповеди о шоколадках? Было ли это до или после его первого причастия? Так или иначе, оно всегда преследовало его, это ужасное чувства стыда, которое, казалось, не связано с каким-то определенным проступком, так что он вечно выдумывал себе грехи.
«Я ослушался отца три раза, а мать — четыре раза...»
Сочинял эти цифры каждую неделю. Штора была толстая, тяжелая, бархатистая на ощупь, бордовая...
Говори о ней спокойно, повтори то, что узнал от Лапо. Продолжай хвалить ее, пока он не заговорит сам. Если он заговорит, ему придется правильно дышать.
Дверь всегда скрипела, когда ее толкнешь, чтобы выйти из темноты на свет свечей. Затем священник, злой старик, отдергивал штору подагрической рукой и выглядывал, проверяя, кто был у него, а кто не был....
Говори только самое основное. Подробности могут подождать до другого раза.
Перуцци уронил голову на руки, потер глаза, затем повернулся и перебил его:
— Почему вы так уверены? Если вы говорите, что она... что ее лицо... откуда вы можете знать? В городе не одна дюжина японских туристов...
— Но вам же известно, где она ела свои бутерброды, куда ходила прогуляться, размять ноги?
— Сидел за колодкой целыми днями... Жалко, что я тоже не выбирался, глядишь, и не был бы сейчас в таком состоянии...
— Так вы никогда не ходили с ней за компанию?
— Нет. Нет. Я всегда любил хорошо поесть и почитать газету. Нет, никогда... — Он сидел, уставившись в окно-витрину, но ничего за ним не видел. Встал, опустил штору до конца, опять присел на скамью. Он был очень бледен, вокруг губ залегли синие тени.
Инспектор осторожно продолжал тихим ровным голосом:
— Но, может быть, вам все-таки известно, куда она ходила? Описанное мною место не кажется вам знакомым?
— Она говорила мне, что просто бродит по округе, пока не найдет что-нибудь поспокойнее — сад, фонтан на площади. Она говорила, что так узнает Флоренцию. Но в Боболи она ходила не так часто — там нужно платить... Вы ведь не уверены, правда? Если ее лицо...
Инспектор молча протянул ему туфлю. Перуцци не отшатнулся, как его нервный подмастерье. Он взял туфлю в свою большую ладонь, где она уместилась почти целиком, и пробежался пальцами по швам, словно читал ее как азбуку Брайля.
— Нам понадобится еще формальное опознание...
— Она за год выучилась тому, на что я потратил пять. — Его костлявые, покрытые шрамами пальцы и впрямь читали туфлю, стежок за стежком. Инспектор не мог отвести глаз от этого процесса. — Она училась по-другому, не так, как мы. Не просто повторением, не методом проб и ошибок. — Его пальцы продолжали читать, но он не смотрел на туфлю. — С самого начала повелось: если у нее что-то не получалось, она заставляла меня показать еще раз, садилась и думала — долго-долго сидела неподвижно. Потом она делала это снова, и у нее все выходило правильно. Не идеально, не быстро, но правильно. Конечно, у нее есть мозги. В том-то все и дело. У нее есть мозги...
— Мы должны известить ее родителей, если вы знаете адрес. — Он никак не мог решить, что хуже: показывать ее изуродованный череп родителям или Перуцци. Он пока не понял, каковы были их истинные отношения, и, кроме того, ему вовсе не хотелось, чтобы Перуцци замкнулся, испугавшись, что его оштрафуют, потому что он позволяет подмастерьям жить в мастерской. Инспектор осторожно нащупывал путь. Ему не совсем нравилась эта синева вокруг губ обувщика. Точнее, она ему совсем не нравилась. Он спросит ее адрес, а также адрес ее родителей. В ее квартире придется добыть материал для анализа ДНК. Он не сводил глаз с Перуцци, а тот все таращился в пустоту, пока его пальцы вступали в контакт с Акико через швы на маленькой туфле. Что же делать? Инспектор мысленно вступил в контакт с капитаном Маэстренжело, который наверняка знал, что ему делать. Мысленно же получил от капитана ответ: «Следуйте своей интуиции. Решайте сами. Вы знаете своих людей».
Земля, воздух, огонь, вода и флорентийцы...
А что это вообще значит? Рядом с ним сидел пожилой мужчина, почти старик, который вложил некую часть себя — пока неясно, какую, — в эту молодую иностранку.
— Если бы она только согласилась выйти замуж!.. Она всегда клялась, что ни за что не выйдет, но я подумал, что из-за ребенка... она могла бы остаться. Она говорила, что она так счастлива здесь, но этого никогда не знаешь, все-таки там ее страна, родные... никогда не знаешь. Но ребенок мог бы все изменить. — Обернувшись, он посмотрел в глаза инспектору, ища ответа.
— Да, я уверен, ребенок мог бы все изменить.
