Пиа Юль - Убийство Халланда

— Извини, меня сейчас выблюет. — И я вышла вон.

Очутившись за дверью, я нагнулась, а когда подступило, позаботилась, чтобы меня вырвало на ступеньки, я все равно не собиралась возвращаться в дом к этой женщине. Я стояла, опираясь рукой о железные перила, на лбу у меня выступил холодный пот, я испытывала, как всегда, отвращение и облегчение, меня всю трясло, но больше ничего не выходило, а это хуже всего, позывы на рвоту, при том что ничего не выходит, наконец желудок успокоился, я вытерла тыльной стороной ладони лоб и сплюнула в траву. Зайдя за угол, я увидела возле скамейки свой велосипед. Ее звали Стина, в голове у меня гудело, как я очутилась ночью у нее на диване? я что, прикатила сюда на велосипеде? Я села на скамейку, на солнце, свет моей голове не понравился, но меня знобило, ее смех доносился аж сюда, неужели она смеялась, даже когда была одна или разговаривала по телефону? «Ни в коем случае про это никому не рассказывай», — время от времени наставлял Халланд. От этого было впору заплакать. Мне едва ли не слышался и его смех, презрительный. Я — его подарок этой слабоумной, смешливой бабе? Я отказывалась верить, что ему было хорошо в ее обществе, это же сумасшествие. Я ведь тоже горюю!

24

«Когда у вас семеро малюток, — сказала мать, — то они беспрестанно падают, не один, так другой».

Доехав до площади, я спрыгнула с велосипеда и повела его рядом. Наверное, мне следовало бы сказать «слезла»: какое там прыгать, я чувствовала себя пустой — и налитой металлом. Чувствовала вкус металла. Головную боль, которая была на подходе. Нечто наподобие страха — но перед чем? Это все оттого, что я пила шнапс, я это уже проходила. В нос ударил запах аммиака. На моем крыльце кто-то сидел. Какая-то женщина, причем незнакомая. Она сидела и читала, это могла быть я. Я уже приготовилась окинуть ее скептическим взглядом, каким окидывала туристов, полагавших, что им позволено заглядывать с площади в окна или же фотографировать через открытую дверь, — и обомлела. Она подняла глаза. Не улыбнулась — улыбнулась я.

— И как часто ты убираешься?

Это было первое, о чем она спросила, после того, как я впустила ее в дом. Бесподобно! Она умела убираться, во всяком случае видела, что необходима уборка.

— Я стараюсь заниматься этим как можно меньше, — ответила я. — Грязь я замечаю, но оставляю все как есть. А той девушке, которая ко мне приходила, я отказала.

— То, что у тебя умер муж, еще не значит, что дом должен зарасти грязью, — заметила она. Бесподобная и рассудительная. — Это и твой дом тоже?

— Строго говоря, нет, но будет моим.

— Каким образом? — спросила она заинтересованно.

До чего банально!

— Не важно, — сказала я, — но как мило с твоей стороны, что ты заботишься о моем будущем.

Не присаживаясь, она внимательно огляделась по сторонам, подвергла тщательнейшему осмотру стены, пианино, книжные полки, картины, перед одной из них остановилась и недоуменно спросила:

— У тебя висит портрет Фредерика Шестого?

Меня восхитило, что она знает, как выглядел Фредерик Шестой, но я себя не выдала.

— Это картина Халланда.

Неверный ответ — она двинулась дальше. Дверь в мой кабинет была распахнута.

— Это здесь ты работаешь? А где бы жила я?

— Твоя комната наверху. Ты можешь там переночевать, если хочешь.

Она подошла к моему письменному столу и посмотрела в окно.

— Зыбкое зеркало,[34] — произнесла она.

— Что?

— «Фьорд». Нам эту новеллу задавали читать. И в школе, и в гимназии.

— Как изобретательно.

— Ты назвала фьорд зыбким зеркалом.

— Правда?

— Один из учителей сказал, что это клише, меня это разозлило.

Ее это разозлило!

— Но это же клише.

— Да.

— Звучит чужеродно, наверно, я у кого-то украла. Даже не припомню, чтоб я такое написала.

— Н-да. — Она выпрямилась и развернулась ко мне. — Ну и бардак, совсем как когда я была маленькой. Я однажды ходила тебя слушать, ты читала как раз эту новеллу.

В ушах у меня зашумело.

— Ты приходила меня слушать.

Она пожала плечами.

— И не подошла.

— Ты же меня не заметила.

— Но ведь когда столько народу.

— Да нет, нас было немного.

— Мне очень жаль. Что я тебя не узнала.

Она пожала плечами.

— Я всегда была уверена, что узнаю тебя среди миллиона людей.

— Почему?

Она стояла прямо передо мной. Она выглядела взрослой — и такой юной, такой юной, какой она себя вовсе не ощущала, я знала это. В молодости считаешь себя намного умнее, зрелее и взрослее, чем есть на самом деле. Но как ей это скажешь? Более прекрасного существа, чем она, я, по-моему, еще не встречала. А это ей сказать можно? При всем том держалась она не очень приветливо, но, пожалуй, я ни на что и не рассчитывала.

Тут она заглянула под письменный стол, потянула за что-то и выпрямилась, держа в руке телефонный шнур.

— Ты что, выдернула шнур?

Я не решилась сказать «глупый вопрос». Пока она ползала по полу и втыкала его в розетку, я устроилась на диване.

— Что-то голова кружится. Я почти не спала, — пояснила я.

— Тебя ночью не было дома? — Она встала в дверях. Чуть ли не с возмущенным видом.

— Фактически да.

— Уже далеко за полдень, где же ты была?

Я рассмеялась. Мой собственный смех до того мне понравился, что я посмеялась еще немножко. На лице у нее было написано брезгливое отвращение. Быть может, от меня пахло.

Она присела на краешек кресла.

— Отец развелся. Она не разрешает ему видеться с близнецами.

Я постаралась не обнаружить своего замешательства.

— Когда это случилось?

— Полгода назад.

— Он об этом ничего не сказал.

Эбби, деточка, закрой рот и придай лицу осмысленное выражение.

— Ты с ним говорила?

— Да, он явился сюда собственной персоной.

— Сюда? Зачем?

— Вот именно, зачем? В это мы углубляться не стали. Ну а ты здесь зачем? Халланд умер, исходя из чего я заключаю, что именно поэтому вы сюда и примчались.

— Но отец же тебя ненавидит.

— Неужели? Все еще? Я этого что-то не заметила.

Она уставилась на Фредерика Шестого:

— А про Халланда вообще нельзя упоминать.

— Ты, наверное, тоже? Меня ненавидишь?

— Не-ет. Было дело, ну а сейчас я просто-напросто отвыкла тебя видеть.

Я осмелилась и спросила:

— Ты по мне когда-нибудь скучала?

— Конечно.

— Ты сказала, что у меня не еда, а говно.

Она сморщила нос:

— Я этого никогда не говорила.

— Не важно.

— Что ты пытаешься сказать? Что ты из-за этого развелась? Ты вышла замуж за Халланда, чтоб от меня избавиться?

— Нет-нет, ты с ума сошла? Ничего я не пытаюсь, это у меня вырвалось. Один из печальных фактов… я имею в виду, если я и пытаюсь тебе что-то сказать, то, наверное, как это непросто — быть матерью.

— И поэтому можно элементарно увильнуть?

— Ничего подобного! Перестань! С тех пор как я переехала, дня не проходило, чтобы я о тебе не думала. Это ты…

— Нет, это ты, мама. — Она поднялась, поеживаясь.

Она назвала меня мамой. Это меня растрогало.

— Да, — сказала я, — это все я. Ты голодная?

Она улыбнулась. Улыбнулась!

— Отец тебя действительно ненавидит. Когда он пришел сюда, разве он был не отвратителен?

— Ничуть. Только…

— Только — что?

— Скучный?

Она громко рассмеялась. О, моя дочь у меня в гостиной, стоит смеется. Почему Трольсу нельзя видеться с его близнецами? Это что-то новое.

— Готовить я лучше не стала, но если в доме что-то найдется, то я бы не прочь поесть.

— Я взяла с собой еду, — сказала Эбби. — У меня в машине сумка-холодильник. Сиди, я сама.

Я кое о чем умолчала.

Разумеется, я многое опускаю, ведь всего не расскажешь. Но все же я кое о чем умолчала, и, скорее всего, пропустила это намеренно, вот в чем разница. А может, никакой разницы и нет. И то, что я пропускаю, сама того не зная, быть может, я тоже пропускаю намеренно. А еще я размышляю над тем, не слишком ли это упрощенно — утверждать, что одна часть сознания у меня простаивала, а другая нет. Разве оно так не у всех? Разве, оглядываясь на себя, люди не изумляются своим поступкам? Произошло самое что ни на есть ужасное, после чего человек качает головой и желает знать, почему он поступил так, а не иначе. Почему я не плакала? Ведь плач однозначно прочитывается окружающими как ГОРЕ! Большего и не требуется, до того это просто. Но когда они все на меня смотрели, я не плакала. Мне хочется рассказать все как было, но, похоже, не получается. Я думала тогда: я не плачу, меня беспокоило, что я, наверное, произвожу впечатление бесчувственной, такой я себя видела. А вот теперь я припоминаю, что несколько раз плакала — при Фундере.