Валерий Барабашов - Изувер
Жаюб со стороны коммерсантов на фирму «Братан и K°» не было.
Приходили к Борис Григоричу и по другим вопросам, муж побил жену и стекла в доме, сынокшатопай украл у матери золотое обручальное кольцо и продал кому-то из местных лавочников, надо бы найти и вернуть; в одном из киосков клиенту продати сильно разбавленную водку, а претензий не принимают и деньги назад не отдают…
Молодая-длинноногая секретарша записывала жалобы в длинный и узкий блокнотик, вела учет. Бюрократии Кашалот не разводил, уже к вечеру этого же дня кто-нибудь из бригадиров — Рыло, Колорадский Жук или Мосол — со своими мордоворотами отправлялись по месту возникновения жалобы, выполняли поручение шефа, кому-то мяли бока, кого-то крупно штрафовати, а кто-то вообще терял всякое желание торговать в районе шинного завода и просил три-четыре дня «на свертывание производства»…
Нынче к Борис Григоричу пришла пожилая пара, почти старики. Мужика и его жену Кашалот знал. Мужик верой и правдой отпахал на шинном заводе лет тридцать, собирал покрышки для грузовиков и сельхозмашин. Капитала он, судя по всему, ударным трудом не нажил — существовал всегда на одну зарплату. Имел кое-какие сбережения, на старость и черный день, но когда в девяностно втором году отпустили цены в свободное рыночное плавание, сбережений на книжке не стало. Сейчас же, на пенсию, какая жизнь?
Кусок вареной колбасы, хлеб и молоко…
Кашалот слушал все эти стенания «простых людей», хмурился и откровенно поглядывал на часы: на хрена ему нужно вникать в подробности жизни этих стариков?! Он же не депутат и не представитель президента страны! Мужик рассказывает прописные истины, баба его нюни распустила — сидит, вон, слезы льет. Денег, что ли, пришли просить? Ну ладно, две-три сотенных бумажки он им даст вон из той пачки, что принесла хозяйка «Весты». И Кашалот потянулся уже было к свертку с деньгами. Но то, что он услышал в следующую минуту, намерения его переменило.
Старики, оказывается, пришли вовсе не за деньгами.
Мужик сказал.
— Борис Григорич. И ты меня давно знаешь, и я тебя с мальства помню. Когда еще с твоим отцом в двадцать шестом цехе горбатились.
— Ну-ну, дальше что? — нетерпеливо спросил Кашалот. Он не любил говорить на семейные темы К тому же, отец «горбатился» в двадцать шее том цехе недолго, со сменой власти в Кремле ушел в бизнес и успел кое-что сделать, успел. Дом, во всяком случае, оставил семье приличный, да и начальный капитал для него, Бориса, припас.
После очередной ходки он, Кашалот, вовсе и не бедствовал А потом и сам прибыльным делом со своими парнями занялся.
— Да я к тому, что не с улицы мы к тебе с женой пришли, Борис Григорич. Соседи, можно сказать, пусть теперь и бывшие. Как ты в новый дом с родителями переехал…
— Что ты все крутишь, Анатолий Степанович? — вспылил Кашалот. — Говори прямо. Некогда мне намеки твои выслушивать. Я все помню.
Мужик глянул на плачущую свою жену, опустил голову. Произнес убито:
— Жизни из-за сына не стало, Борис. Со света сживает, и все тут. Хоть в петлю лезь. Помоги нам с бабкой, а?
— В чем помочь-то? Я не милиционер и не партком.
— В партком, если бы они были, я бы и сам пошел. А в милицию сейчас без толку ходить, Борис, ты же знаешь не хуже меня. Идиота нашего, бандита, только ты и можешь наказать.
— Ха! Нашли воспитателя! — Кашалот щелкнул зажигалкой, закурил. По-американски забросил ноги на стол, пускал в потолок затейливые кольца дыма.
Анатолий Степанович, у которого глаза подернулись влагой, еще тише произнес:
— Его воспитывать уже бесполезно, Борис Григорич. Никакая тюрьма его не исправит.
— Да что он сделал-то? — нахмурился Кашалот. — Побил, что ли, кого? Или украл?
— Побил. Да еще как. — Анатолий Степанович решительно встал, задрал на животе и груди рубаху — открылись жуткие кровоподтеки и неглубокие, подсохшие уже ножевые порезы.
— Это все он, Юрка наш. И Марью так же исполосовал. И ногами нас бил, и табуретку с кухни бросал ей в голову. А вчера… стыдно даже говорить, Борис Григорич, пьяный ночью явился и к матери в постель полез, рубаху на ней порвал…
— Фью-у-у-у… — присвистнул Кашалот. Такого даже он не слышал.
— Ну и чего вы просите? — спросил он, покрутив головой и поудивлявшись. — Рожу ему набить? Кастрировать?
Анатолий Степанович глянул на жену свою, Марью, как бы спрашивая ее в этот решающий момент — говорить ли, зачем пришли? Может, пока не поздно…
Женщина твердо кивнула — говори!
Мужик кашлянул, пожевал губами, собираясь с духом.
— Борис Григорич… понимаешь, мы, как Юркины родители, думаем, что такого урода в живых оставлять никак нельзя. Ничего в нем человеческого-то не осталось. Животное он, а не человек.
Если уж на родную свою мать полез… К-гм!
— Ну, я же не прокурор и не судья, — усмехнулся Кашалот, — чтобы Юрке вашему смертные приговоры выносить. «Вышака» только суд может замастырить. Да и то, если сочтет нужным.
А тут… Он же не трахнул матушку, а только вроде бы собирался… Открутится ваш сынок на суде, скажет, что дверью ошибся, пьяный сильно был, ум за разум зашел. Лет семь-восемь дадут, не больше.
Мать несостоявшегося пока насильника грохнулась вдруг перед Кашалотом на колени, воздела к нему руки:
— Боря! Сынок! Помоги! Никому ничего не скажем! Пытать будут, но слова против тебя не скажу. Замучил ирод, поверь! Если б не отец… Он же нас обоих чуть не убил, изгалялся потом полночи, ножиком резать стал. Ложись, кричал, дура старая, я тебе настоящего секса покажу. Отец его оттаскивал от кровати-то, а он тогда давай стулья в нас швырять, бил по чем попадя. Потом за ножик схватился, у него есть такой, сам из ручки выскакивает… И резал, гад, неглубоко, чтобы только кровь пошла, пугал…
— Да что ты, мать?! — Кашалот вскочил, стал поднимать женщину с колен. — Идите в милицию, заявите, его посадят за такие дела.
— Посадят, а потом и выпустят… Сынок! Он же вернется, он еще пуще измываться над нами будет!
Женщина, снова уже севшая на стул, безутешно и горько зарыдала.
— Помоги, Борис Григорич! — заплакал и Анатолий Степанович. — Мы, родители этого урода, просим тебя. Ты — уважаемый теперь человек в нашем районе, ты все можешь… Не нужен нам такой сын, обществу он не нужен. От него один вред и опасность для любого.
— Что ж вы такого сынка воспитали! — ковырнул Кашалот кровоточащую родительскую рану, не удержался. И в самом деле почувствовал вдруг себя «уважаемым в районе человеком», способным решать людские судьбы. Но бросил он это больше для проформы, лишь бы что-то сказать в этот момент.
— Мы никому не скажем, сынок! — снова заговорили мать «урода». Узнаем, что… убили его… или там… утоп… ну, и Бог ему судья. Весь грех на себя с Анатолием возьмем, пусть нас на том свете черти на сковородке жарят.
— Да менты-то на этом свете, а не на том! — усмехнулся Кашалот. — Они вас и не спросят, искать того, кто вашего Юрку замочил, или нет. Сами уголовное дело заведут. А вы, чего доброго, расколетесь потом: да вот, обидел нас сынок, мы и попросили знакомого человека…
— Ничего не скажем, Борис Григорич! — клятвенно стал заверять Анатолий Степанович. — Марья правильно сказала, под пытками тебя не выдадим!.. И это… мы же заплатим. Мы понимаем, так это за спасибо не делается. Машину продадим, еще кой-чего… Ты скажи нам, сколько это будет стоить, мы деньги соберем.
По тому, как говорил эти жуткие слова Анатолий Степанович, чувствовалось, что родители «урода» дошли до точки, что решение их выношенное, выстраданное, родилось не в один день. В казни сына они видели единственный выход из той ситуации, в какой оказались. Прощать своему «уроду» они явно ничего не собирались.
Кашалот невольно повел плечами, В семье, конечно, всякое бывает, и муж жену замочить по пьянке может, и жена мужа на куски порубит, да и детки с родителями конфликтуют, это не такая уж редкость. Но чтоб родители… чтоб порешить сына пришли нанимать киллера…
— А вы бы сами… сонного, — сказал Кашалот. — Замочить можно и без крови. И концы спрятать. Пропал без вести, да и все. Чего чужих людей в это дело втаскивать?!
— Да была и такая мысля, Борис Григорич, — признался Анатолий Степанович. — По дурости хватался было за топор., не поднялась рука. Родной все ж таки!.. А придушить… Да мы с бабкой и не справимся. Он же вон какой бугай, выше тебя на голову, боксом занимался Раскидает нас, как котят. Атак бы… чужой человек… Убили мерзавца и убили, что ж теперь! Никто по нему горевать не будет. Жены у него нет и не предвидится, детей тоже. Кто по нем плакать будет? Да никто.
Соседи и те вздохнут свободнее. Он и их замордовал.
— М-да-а, заявочка, — протянул Кашалот, снова закидывая ноги на стол. И чего вы ко мне приперлись? Кто вас надоумил? Или как провокаторов подослали?
