Анна Малышева - Трюфельный пес королевы Джованны
Отняв руки от лица, Александра, поморщившись, взглянула на свою куртку. «Угораздило же случиться такому сходству… Немыслимое невезение. Как будто нарочно судьба загоняет меня в угол, чтобы я не могла шевельнуться, удрать… Из мастерской-то сбежала, но теперь – шалишь! Труп налицо, свидетель тоже… И конечно, поверят ему, он же местный, а я явилась неведомо откуда и зачем!»
Сняв куртку со стула, она зачем-то разгладила ее ладонью. Ткань, пропитавшаяся сыростью в последние оттепельные дни, уже высохла, лишь подкладка казалась чуть влажной. Александра рассматривала куртку, верно служившую ей несколько лет, с неприязнью, словно та и была причиной случившегося несчастья.
«А если выбросить ее? – пришла художнице мысль, которая тут же показалась бесконечно нелепой. – Да что это изменит, чему поможет… Меня ведь в ней все видели. И даже хуже будет: выброшу, а меня попросят ее показать, и выйдет, что я спрятала улики… Нельзя впадать в панику. Надо вести себя так, как будто моей вины ни в чем нет. Что я говорю?! Да моей вины и правда нет!»
И все же, убеждая себя в этом, она чувствовала иное. Ее жгло и мучило чувство вины перед погибшей приятельницей, хотя упрекнуть себя художница могла лишь в том, что обратилась к ней за консультацией.
«Марина сама зажглась идеей поехать за город, я не стремилась, не тащила ее туда на аркане… Она просила меня, прямо настаивала! Я до последнего момента сопротивлялась… Из дома утром Марина ушла сама. Но с кем же она встретилась? Елена говорит, у нее не было там знакомых. Но она об этом могла и не знать… Нельзя утверждать подобные вещи. Марина давным-давно могла с кем-то познакомиться и враждовать тоже могла. Вдруг это убийство из ревности? Может, Марина нравилась мужу этой женщины в красной куртке. Она ведь интересная, да еще одинокая… была».
Александра никак не могла смириться с тем, что о приятельнице теперь приходится думать в прошедшем времени. Была, и больше ее нет. Положив куртку на постель, она присела рядом, ощущая себя вымотанной до предела.
«Одно ясно: бежать из Москвы мне уже нельзя. Теперь это будет очень подозрительно выглядеть… Хотя формально со мной еще никто не связывался, подписки о невыезде я не давала, даже никто не позвонил. И все равно, получается, что я уже сбежала с места преступления, не дождавшись полиции. Это Елена виновата, заладила: «Поезжайте да поезжайте, вы тут полдня прождете!» Я и рада была удрать… Не могла на тело смотреть… Остальные спокойно глазели, даже с удовольствием, а мне казалось, вот-вот сознание потеряю. Почему иных людей так притягивает вид смерти? Для них это – источник удовольствия? Они свое существование, которое еще не прервалось, таким образом ярче ощущают, что ли?»
Родители вернулись вместе. Александра, обняв отца, повторила обещание задержаться как можно дольше. Тот был растроган:
– Я не ожидал… Ты и раньше обещала проводить с нами праздники, но сама помнишь, чем кончалось…
– На этот раз правда остаюсь. – Отстранившись, женщина разглядывала его, стараясь не выдать терзавшую ее тревогу.
Отец изменился, но выглядел не так скверно, как она опасалась. Он слегка похудел, вид у него был усталый, но ей случалось и прежде видеть его таким.
– Ну и славно, что остаешься! – сказал он преувеличенно бодро и, взяв дочь за плечи, принялся вертеть ее, как куклу. – Хоть посмотрю на тебя… Все такая же.
– И ты все тот же!
– Если бы… – попробовала внести пессимистическую ноту мать, но муж ее остановил:
– Мы все вместе собрались не для того, чтобы портить друг другу праздники, а чтобы провести их весело, так? Ну вот и давай без этого твоего нытья!
Грубоватое замечание мгновенно привело мать в хорошее расположение духа. Она странным образом успокаивалась, если муж обрывал ее жалобы, которые звучали нередко без меры. Сразу повеселев, женщина отправилась переодеваться и готовить ужин, а отец вновь повернулся к Александре:
– Мы с матерью встретились в городе, и она сказала, что у тебя сегодня случилось. Вижу, ты сама не своя. Вот несчастье… Сколько твоей подруге было лет?
– Сорок два.
– Твоя ровесница… Ужасно, когда молодые умирают.
– Ужасно, когда люди вообще умирают, – ответила Александра и тут же спохватилась, что отец может принять эту реплику в свой адрес. Она поспешила переменить тему: – Мне тяжело об этом сегодня говорить, давай лучше о чем-то хорошем. Или уж совсем ни о чем…
Отец пытливо вглядывался в ее лицо, совсем как в детстве, когда она лгала, что сделала уроки, чтобы скорее убежать играть во двор. И так же, как много лет назад, Александра отвела взгляд.
Ужин был странный. Сидевшие за столом старательно делали вид друг перед другом, что еда им по вкусу. На самом деле вилки и ложки едва касались содержимого тарелок. Отец с неохотой разжевал кусок жаркого, разломил пирожок и оставил его нетронутым на блюдце. Мать, бросавшая на мужа испытующие взгляды, снова помрачнела. Не решаясь больше жаловаться и затрагивать печальные темы, она тоже потеряла аппетит и лишь настойчиво угощала дочь. Александре кусок не шел в горло. Она ела через силу и к чему бы ни прикасалась, у всего был одинаковый вкус жеваной бумаги. Говорили на посторонние темы. Мать рассказывала Александре новости многоквартирного дома: кто на ком женился, с кем развелся, поссорился, кому сдал квартиру…
Наконец отец не выдержал:
– Слушайте, у нас ведь не похороны, в конце концов! Давайте как-то повеселее! И хватит косточки соседям перемывать!
– Да мы ведь разговариваем, – вымученно улыбнулась ему жена. – Какого тебе еще надо веселья?
– Другого!
– Вечно ты… – Встав из-за стола, женщина с шумом и звоном принялась убирать посуду. – Все не так! И Саша вся в тебя! Кажется, я жизнь на вас положила… И все равно никак не угожу… О болезнях говорить – нельзя! О соседях – тоже не нравится!
– А почему мне эти дрязги и пересуды должны нравиться? – заметил отец. Укоризненный взгляд дочери на него не действовал. Ему доставляло удовольствие дразнить вспыльчивую и обидчивую жену, это продолжалось из года в год, нося однообразный характер.
– Я не говорю, что тебе это должно нравиться, – мать обернулась от раковины. – Только нормальные люди всё между собой обсуждают. Вы – никогда! Вот, посмотри на нее, – она кивнула на замершую Александру. – Когда она заявилась вчера к нам, вся белая, с перекошенным лицом, с таким видом, будто за ней черти гонятся, разве она что-нибудь по-человечески мне объяснила?! Я не слепая и не дура. Я сразу поняла, что у нее неприятности. Она молчит… Н у, пусть. Сразу уехала за город с этой Мариной. Сегодня та погибла. Скажи, что я должна думать?!
Озадаченный отец молчал. Александра не сводила взгляда с тарелки, полной никем не тронутых, ровно нарезанных ржаных ломтиков. Поднимать глаза она боялась.
– Скажешь, я не права?! – Не встречая возражений у своих обыкновенно строптивых слушателей, мать торжествовала победу. – Постой, мы еще услышим о ней такие новости, что волосы встанут дыбом! И все потому, что никогда не говорим друг с другом по душам! Я ничего о ней не знаю! Не знаю, на что она способна! А ты?!
– Ладно, что ты нагнетаешь… – не выдержал ее супруг. – Ни на что плохое она не способна! Дай Саше прийти в себя. Она ведь сбежит от нас, если ты будешь на нее давить! Бывало ведь уже…
– Я не сбегу. – Александра с трудом оторвала взгляд от хлеба на тарелке. – Мне некуда бежать, в общем. Пока некуда. В мастерскую уже не вернусь, наверное…
Она не знала, что еще сказать, но и этого было достаточно. Мать ахнула от радости:
– Ты бросила свой мерзкий чердак?! Слава богу! Я боялась, что тебя там зарежут в один прекрасный день!
Отец, помедлив, изумленно проговорил:
– И я рад… Только как же ты выкрутишься с мастерской? На какие деньги снимешь помещение? Здесь, в одной комнате, тебе не разместиться… Я же был у тебя там, на Китай-городе, видел те хоромы. Удобств никаких, зато какая площадь!
Супруга набросилась на него:
– Ты что, отговариваешь ее?!
– Нет, – качнул головой мужчина. – Я удивляюсь. Саша, ты столько лет держалась за этот чердак, уверяла нас, что тебе там хорошо… Обросла имуществом – и книг море, и холсты, и материалы… И вдруг приезжаешь с одной сумкой и заявляешь, что там все кончено!
– И прекрасно! – горячо воскликнула мать. – По-моему, и одна сумка лишняя! Надо было все там бросить! Этот несусветный хлам, эти старые тряпки, журналы, которые в любой момент могли вспыхнуть от одной спички! Саша сгорела бы там, как свеча, и нам бы хоронить было нечего! А кто бы стал ее спасать? Дом вымерший. Последние приличные художники все съехали. Осталась пара алкоголиков, которые сами скорее подожгут, чем потушат!
Отец воздел руки, показывая, что сдался:
– Все, все, ни слова больше! Как будто я сам не беспокоился за нее! А ты, – обратился он к дочери, – располагайся, конечно! Перевози сюда все, что хочешь. Ничего не поделаешь, места здесь немного, но антресоли для твоего хлама, как выражается мать, мы можем освободить.
