Александр Аде - Возвращайся!
А, была не была, спрошу!
– Извините, Валентина. Если вопрос покажется бестактным, можете не отвечать… Почему ваш муж ушел от первой жены?
Она отводит глазки. Разговор и неприятен ей, и волнует ее: так хочется вывалить в чьи-то уши тяготящую душу тайну! Почему бы не в мои? Теперь ей легче: раз начала, можно катиться, как с горы.
– Она изменяла Феде, – испуганно шепчет Валентина, точно мы не одни. И даже быстро озирается, не подслушивает ли кто.
– И дочка не его? – спрашиваю, озаренный внезапным предчувствием. И замечаю, что тоже шепчу.
– Ага, – Валентина печально качает головой. – Оказывается, он не может иметь детей. Это ж какой надо быть стервой, чтобы предать Федю!
– А вы ее видели – первую жену вашего мужа?
– Видела. Случайно. Идем мы с Федей как-то по улице. И вдруг он руку мне локтем так сдавил, я чуть не закричала. Прошли метров десять. Потом он остановился, закурил. Смотрю – бледный, белый почти. «Тебе что, плохо? – спрашиваю. – Сердце прихватило?» А он: «Женщина, которая нам навстречу попалась, это моя первая жена. Ленка. С дочкой».
– Люблю послушать про чужую жизнь, – мечтательно говорю я. – А вы рассказываете – будто роман читаешь.
– Какой уж там роман, – она сияет, польщенная моим незамысловатым комплиментом. – Обычное житье-бытье. Потому что я обыкновенная. Федя – тот, конечно, из другого теста. Особенный. Я иногда вожусь по хозяйству – и вдруг подумаю: как же мне повезло на этом свете!
– А эта женщина, я имею в виду первую жену, что с ней произошло?
– А что ей сделается. Замуж выскочила.
– За любовника, за отца своей дочери?
– А вот и нет! За другого! Хороший, наверное, человек, если женщину с ребенком взял.
И смотрит ликующими глазенками, должно быть, и впрямь радуясь и за бывшую супружницу Феди, и за ее второго мужа…
Вновь оказавшись в солнечном и тенистом, утопающем в зелени дворе, звоню Пыльному Оперу.
– В молодежном театре «Гамлет и другие» трудится режиссер Бубенцов Федор Иваныч. Женат вторым браком. Мне необходимо знать ФИО и адрес его первой жены.
– Сделаем, – как всегда скупо и без особых эмоций обещает он, даже не интересуясь, зачем это мне надо.
Нелюбопытный опер – это что-то новое в криминалисткой практике.
Господи, куда сворачивает мое расследование, в какие чащобы!
Вечером заезжаю за Анной в ее архитектурную мастерскую и вместе с ней отправляюсь на Бонч-Бруевича.
Не понимаю людей, которые мчатся за тридевять земель, чтобы увидеть Париж, Лондон, Нью-Йорк, Пекин и прочие мировые мегаполисы, не считая всякой мелочевки. Мне за глаза хватает моего городка.
Обожаю бродить по его нешироким улочкам и представлять, что рядом со мной шагает приезжий – из другого города или иностранец (почему бы и нет!). А я демонстрирую ему (приезжему) достопримечательности и красоты, а он изумляется и от восторга качает башкой.
Сейчас, когда я вдвоем с женой, мне никакого выдуманного иностранца не надо. Указываю ей на недавно выстроенные здания: хороши! В ответ Анна заявляет, что все они – ужасающая бездарность и вообще не архитектура. Я не спорю. Зачем? Главное, что эти уродцы нравятся мне.
Временами мы обнимаемся или останавливаемся и с улыбкой смотрим друг другу в глаза. Целоваться при всех, как пацанята, не рискуем.
Порой у меня возникает странное ощущение. Вдруг начинает казаться, что мы с Анной любовники, погуляем и разойдемся по своим домам. А потом вспоминаю: мы – муж и жена, и нам дорога в одну квартиру… Наверное, это и есть счастье.
Перекусываем в маленькой забегаловке. За одним из столиков замечаю паренька, чья личность кажется мне знакомой. Погоди, да это же хлопчик из «Гамлета и других» по прозвищу Лисенок! Серж показал мне (в электронном виде) фотки «гамлетовских» ребят, был среди них и этот пацан. Если есть во мне нечто путное, так это память на лица.
Лисенок жует пиццу, запивает соком. При этом он поглощен какими-то своими мыслями, челюсти двигаются вяло. Он тут же улавливает мой взгляд и неприязненно, по-звериному косится черными глазенками.
– Извини, – обращаюсь к Анне, – я отлучусь на пару минут.
Подхожу к парню и, широко осклабившись, представляюсь:
– Королек, частный сыщик. Расследую убийство Снежаны из «Гамлета и других». Разрешите присесть за ваш столик?
Он молча кивает. Усаживаюсь напротив него.
– Вот, увидел тебя, захотелось немного поболтать. Не против?
– Пожалуйста, – Лисенок хмуро уставляется в стол.
– Мучить буду недолго, – дружелюбно говорю я. – Просто хочется кому-то признаться, что ни фига не получается. Поплакаться в жилетку. Запутался я совсем. Снежану убили. И убийца был вроде бы ясен: Миха, кто же еще? А оказалось, не он. Вот те раз. Ты-то как думаешь, кто Снежану угрохал?
– Ночью меня там не было, – он по-прежнему не отрывает напряженный взгляд от стола. – Я раньше ушел.
– Когда, если не секрет?
– Не помню точно. Часов в десять.
– Но вдруг ты что-то видел или слыхал. Для меня важна каждая мелочь.
– Ничего не видал и не слыхал, – буркает он, не поднимая глаз, а тельце его напрягается так, что я ощущаю это на расстоянии. И просит: – Можно, я поем?
– Да разве я тебе мешаю?.. Приятного аппетита.
Он не слишком уверенно принимается за пиццу и апельсиновый сок, а я, пристыженный, возвращаюсь к Анне.
* * *Автор
– … Единственная, несказанная радость моя, как ты могла влюбиться в этого похотливого козла! Я молча, безответно преклонялся перед тобой, а он просто оболтал и взял. Походя, как подзаборную шлюху. Тогда я, пересилив себя (а это, поверь, было очень даже непросто), наплевав на то, что ты с ним спала, предложил свою дружбу – не рискнул сказать: любовь. И что ответила ты – ты, опозоренная и брошенная этим ублюдком! Нет, ты не расхохоталась мне в лицо, ты была серьезна, как всегда. В свои неполные семнадцать лет ты была очень серьезной девочкой. Побледнела и тихо сказала, что хочешь быть одна. Я смирил себя, а ты, гордая, не приняла моей покорной любви!
Я бы тебя на руках носил, угадывал все твои желания, летел куда угодно по первому зову. Если бы заболела, ночами не спал, как верный пес, сторожил бы твой беспокойный сон. Даже сейчас ты – единственное святое, что у меня есть… Я боготворю тебя!..
Он осторожно кладет на стол черно-белую любительскую фотографию: лицо худенькой девушки с развевающимися светлыми волосами, в полосатом свитере под горло. Вцепляется костлявыми пальцами в черный подлокотник инвалидной коляски и принимается выть, совершенно не заботясь о том, что услышат соседи.
И неожиданно хохочет. Захлебываясь и кашляя, кричит в пространство:
– Литературщина! Ты просто спер этот сусал у слащавого Куприна: «Да святится имя Твое!» Ты всегда был вторичен, всегда и во всем! И сейчас не можешь выдумать ничего новенького, старый парализованный урод! Как же я ненавижу тебя, калека!
И на его глазах показываются две беспомощные слезинки.
* * *Королек
Я не рискнул позвонить первой жене Федора Иваныча и напроситься на встречу. Вряд ли она пожелает со мной разговаривать. Лучше уж свалиться, как снег на голову. Хотя, в этот душный вечер, когда под лучами зависшего над горизонтом солнца сияет умиротворенный город, слово «снег» кажется, по меньшей мере, странным – точно снежок, который разом растает в ладони.
Живет бывшая супружница режиссера «Гамлета и других» на окраине, застроенной пятиэтажными «хрущобами». Но от обилия зелени эти унылые человейники выглядят веселыми и опрятными. Даже контейнеры для мусора представляются милыми деталями пейзажа.
Около восьми. Подъездная дверь даже не затворена, и это как бы вполне естественно: от кого запираться в такой невероятный день, который, угасая, кажется еще прекраснее. Сейчас даже головорезы наверняка мирно забивают «козла» или дремлют с улыбкой Джоконды на устах, и им снятся песочницы, где они возились малышами.
Поднимаюсь по чистенькой лестнице на четвертый этаж. На мой звонок никто не отзывается, похоже, в квартире нет никого.
Я не отчаиваюсь. Сбегаю по ступенькам на улицу, плюхаюсь на лавочку и замираю, блаженно задрав голову к нежно сияющему небу. Нирвана. Так и хочется с придыханием произнести: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» И чтобы все замерло, оцепенело в сладкой истоме.
Мимо меня проходит женщина средних лет.
– Елена Афанасьевна! – кричу ей вслед.
Она оборачивается, низенькая полная бабешечка в легоньком цветастом платьице, обтягивающем солидную грудь и увесистый живот. На худоватых для такого тела ногах белые босоножки. Голова небольшая, волосы коротко острижены и выкрашены в каштановый цвет, глаза скрыты за пластиковыми темными очками. Щеки – два увядших яблочка. В правой руке – даже на вид тяжелый пакет.
– Елена Афанасьевна, – начинаю несмело. – Я от Федора Иваныча…
– О-о, вот как? – ее брови изумленно взмывают над очками. – И что ему от меня нужно?
