Павел Шестаков - Остановка

— Ну и как НЛО?

— Тоже не веришь? За облака считаешь?

— А ты?

— Это, брат, аксиома. Вопрос в другом — наблюдают или влияют?

— К чему ж пришли?

— Я считаю, влияют. И может быть, даже основатели.

— Чего?

— Да нас с тобой.

— И Сергей так думал?

— Он нет. Все-таки он в научном стойле овес жевал. А там народ зашоренный.

— А ты раскованный?

— Я человек, Коля. Мне обидно от обезьяны происходить, а тем более если она сама из мутной водички зародилась…

Тут я с опаской подумал, что тема эта для выпившего человека неисчерпаемая, и попытался притормозить Женьку.

— Неужели и Сергей зашоренный был?

— А куда денешься? Наука… Кафедра, доктора, кандидаты… С кем поведешься…

— У него аспирантка бывала.

— Видел ее?

— Пришлось.

— Заметил?

— Что?

— На Наташку, как две капли… Заметил?

— Если честно, сам бы не догадался. Я-то ее больше тридцати лет не видел или около того.

Перепахин приподнял бутылку, прикинул, сколько осталось. Потянулся было к стакану, но задержался, поставил бутылку и стал настойчиво затыкать ее пробкой, которую вытащил из кармана. Пробка от большей бутылки не поддавалась.

— Вот и молодец, — одобрил я.

Странно, но после того, как он выпил, Женька стал потише.

— Скучно с тобой. Не побеседуешь. Все ты сбиваешь. То про одно, то про другое. Зачем ты про Ленку спросил?

Он все-таки был пьян, и изрядно. Ведь я ничего не спрашивал.

— По-моему, я только упомянул, а ты откликнулся сам.

— Ну и что?

Это «ну и что?» он произносил не реже, чем Вадим «ладно».

— Ничего.

— А врешь зачем?

Я был поражен.

— Я вру?

— Конечно. Ты с Сергеем дружил?

— Еще бы.

— Вас же водой было не разлить.

— Не понимаю.

— Врешь. Не мог ты про Наташку не знать, а говоришь — тридцать лет, тридцать лет…

«Никто никогда не будет любить тебя так, как я…»

Неужели?

— Ты что-нибудь знаешь?

Перепахин вместо ответа принялся снова за бутылку Наконец он водворил пробку в горлышко и опустил бутылку туда, откуда и достал, в недра ободранного пальто.

— Не по мне эти фокусы. Ты не знаешь, что я знаю, что ты не знаешь…

— Сергей был влюблен в Наташу?

— Все может быть, все может быть, ну а пока, — ответил он Сергеевой поговоркой и добавил: — Пока!

И встал с не меньшей поспешностью, чем Вадим.

— Постой! Куда ты заспешил?

Он, не садясь, наклонился через столик.

— А ты пить со мной будешь?

— Зачем тебе это?

— Нуждаюсь. Душа требует общения.

Однако такого рода общение я позволить себе не мог.

— Ну, что поделаешь…

— Тогда пошел…

Я не понял, он пошел или я «пошел». Оказалось, что он. Женька, чуть качнувшись, шагнул в сторону ступенек.

— Вперед и выше!..

— Погоди.

Мне показалось, что он может упасть на этих неудобных ступеньках. Но Женька быстро прошагал вверх, и я догнал его уже на улице.

— Ты куда? Я провожу тебя.

— До вытрезвителя?

— Зачем он тебе?

— Потому что я алкоголик, — ответил он с исчерпывающей полнотой.

Что было мне сказать! Согласиться или возразить — одинаково бесполезно. Я чувствовал его твердое намерение пить до той точки, когда человека подбирают там, где ему окончательно отказали ноги.

— Пойди домой, поспи.

— Да я встал час назад. И при деньгах я сегодня. Дома у меня все отберут. Нет уж, только на линию огня!

Шагал он быстро и этим сохранял равновесие. Я с трудом поспевал за ним. А он как шел, так и остановился. Схватился за дерево и прекратил свое поступательное движение. Я проскочил по инерции вперед и вернулся.

— Ты зачем за мной ходишь? — спросил Женька недружелюбно.

— Думал проводить тебя домой, но если не хочешь…

— Не хочу.

— А мне бросать тебя в таком состоянии не хочется.

Женька захохотал.

— Прекрасное состояние. Прекрасное… Мне декабрь кажется маем… Отчего, как в мае, сердце замирает? Отчего? В молодости от любви. В старости от спазма кор… кр… коронарных сосудов. Ну и что?

— Пойдем домой.

Но он не слушал меня.

— Конечно, Сергей любил Наташку. Жутко. Тогда у него сердце еще замирало. А теперь замерло. А ты врешь, что не знал.

— Зачем мне знать? Не говорил он мне. Сам-то ты откуда знаешь?

— Я знаю.

Конечно, разговор с пьяным Перепахиным развивался по своим непредсказуемым законам. Скорее всего его следовало прервать, но я продолжал. Не потому, что рассчитывал узнать нечто неожиданное, а просто никак не решался оставить его одного на улице.

— Ты же не учился с нами. А потом она уехала. После смерти Михаила. Это я помню. Ты и Михаила знал?

Он оторвал руку от дерева и утвердился на ногах.

— Кого?

— Михаила.

— Такого не знал.

Это было явное вранье. Сергей не мог не познакомить его с Михаилом. Может быть, устыдившись, Женька отвернулся.

— Женя! Пойдем домой.

— Вот привязался, как пьяный к электричеству… И что тебе нужно? Зачем мне твой Михаил? А Наталью я знал очень просто. Ее родня у нас во дворе жила. А она у родни… Очень просто.

Действительно. А еще: мир тесен.

— И дочку ее, Лену, я знаю.

— А зятя?

Я спросил сам не знаю почему. Как-то автоматически.

Но Перепахин отреагировал почти трезво. Правда, чтобы ответить, ему пришлось снова опереться. На этот раз плечом.

— Кого еще?

— Вадима.

— Хлюст.

«Я или Вадим?..»

— Ты-то откуда его знаешь?

«Кажется, все-таки он хлюст, а не я».

— Обращался он ко мне…

Говорить не хотелось, я считал, что Женька в его состоянии все равно сути дела не поймет. Но я ошибался.

— Вот хлюст.

— Почему?

— Раз обращался. Он так просто не обратится, а потому что хлюст.

Слово это ему положительно нравилось.

— Он хотел, чтобы Полина Антоновна их с Леной на квартиру пустила.

— И пустит.

Уверенность эту я отнес на счет опьянения.

— Отказала она.

Женька протянул руку и повел пальцем у меня перед лицом.

— Не верю.

— Сказала она.

— Кому?

— Мне.

— Ха-ха-ха! А ему не скажет.

— Да почему?

— Потому что хлюст.

Тут мне пришлось его поддержать, вернее, снова прислонить к дереву, от которого он неосторожно отделился.

— Чем же он ее запугать может?

— За-пу-гать? — Женька так и произнес это, по слогам, и с каждым слогом лицо его менялось, становилось отчужденным и… более трезвым. — А кто сказал «запугать»? — спросил он, выпрямляясь. — Я сказал — хлюст.

Я почувствовал предел.

— Слушай… Бог с тобой. Ты пойдешь домой?

— Нет.

— Тогда держись покрепче за дерево. Я ухожу.

— Уходит от берега ястреб морской, а девушка машет рукой… Я не говорил запугать. Просто что-нибудь скажет… И все дела. Седина в бороду, а бес в ребро.

— Какое еще ребро?..

— Например, ребенок у Ленки будет.

Я ахнул.

— Сергеев?

— Она на маму похожа…

Тут я просто схватил его за края расстегнутого пальто.

— Что ты знаешь?

— Что? Все.

— Про ребенка!

— Ребенка не будет.

Я разжал руки.

— Ну, Женька…

— Коля! Поезжай на море.

«И этот меня отправляет», — подумал я с досадой, не подозревая, что слышу это пожелание сегодня не в последний раз.

Он сделал неуверенный шаг в сторону от дерева, «закрепился» в этой позиции и вдруг зашагал быстро и почти устойчиво, потому что сумел на ходу обернуться и крикнуть мне:

— А Михаила я не знал.

Глядя ему вслед, я с сожалением думал, зачем так не вовремя сошел с поезда и попал в этот перепутанный клубок трудных и ненужных мне отношений. И еще испытывал естественную жалость к пожилой женщине, чьи последние, может быть, дни будут отравлены, чем-то бездушным, корыстным и нечистоплотным…

Вспомнился и Михаил, от которого так упорно, с пьяной бессмысленностью открещивался Женька. «Его-то жена жива?»

Эту женщину я не знал совсем. Появление ее на похоронах Михаила было полной для нас неожиданностью. Правда, он был старше нас с Сергеем, и в армии служил, и даже конец войны на фронте захватил. Впрочем, в числе героев он себя никогда не заявлял. Тогда героев войны было много, и никто особенно не выносился. Считалось, что долг выполняли, и вернувшиеся даже какую-то неловкость испытывали перед вдовами и сиротами, чьи мужья и отцы полегли навеки. Само слово «ветеран» не вошло еще в употребление. Короче, Михаил был для нас просто парень постарше, который все еще ходил в гимнастерке да носил конспекты не в портфеле, а в старой полевой сумке.

И все-таки «постарше» значение имело. И в личных делах он обладал опытом, нам незнакомым, и давал понять, что опыт этот серьезный.

Впрочем, в повседневном поведении Михаила опыт этот заметно не проявлялся. С девушками он держался простого, шутливо-снисходительного тона, особенно на вечерах с танцами: куда уж мне, старику?.. Разве что на «белое танго» откликался, а сам особенно не активничал, больше с ребятами, компанейски.