Шарль Эксбрайя - Оле, тореро!
— Согласен. В подобных случаях истинный судья, в конце концов, только публика, и если ты выступишь так, как ты можешь, писаки быстро затихнут. Но я все же пораскинул мозгами, потом поговорил с доном Амадео, и мы пришли к единому мнению.
— Что ты имеешь в виду?
— А то, что, как бы там ни думали некоторые люди, эта кампания, очень может быть, направлена совсем не против тебя.
Я почувствовал, что Консепсьон, стоявшая у меня за спиной, замерла, оставив работу, и стала прислушиваться. Луис не мог скрыть крайнего удивления.
— Против кого же, в таком случае?
— Против дона Амадео.
И я вкратце изложил Луису, как пришел к таким выводам и что думает на сей счет Рибальта. По-видимому, у тореро камень с души свалился. Во всяком случае, я оставил его совершенно умиротворенным. Консепсьон проводила меня до порога и у самой двери незаметно шепнула:
— Хотела бы я, чтобы ты говорил искренне, Эстебан!
Я лишь пожал плечами и отправился спать.
Весь следующий день ушел на прогулки, знакомство с ареной, кое-какие визиты вежливости и, самое главное, на осмотр быков. Ими оказались подвижные, нервные, вооруженные внушительными рогами камаргийцы. По счастью, некрупные и откровенно воинственные — от таких можно не ждать подвоха. Лучших противников для дебюта и желать было нечего. Луис придерживался того же мнения и весь день пребывал в отличном настроении. Спать легли рано, после очень легкого ужина. Завтра наступал великий день, и мы должны были непременно победить.
В то воскресенье Луис и его товарищи обедали слегка поджаренным мясом. С едой следовало покончить до одиннадцати, чтобы пищеварение не мешало бою. Не стану скрывать: когда Консепсьон вышла и я приступил к одеванию Луиса, меня охватило сильное волнение. Однако оба мы чувствовали себя счастливыми и верили в удачу, тем более что совсем недавно, во время жеребьевки, мне здорово повезло — я вытянул для своего матадора имена двух быков, которых считал самыми лучшими.
Луис надел белье, а я помог ему облачиться в белую рубашку с плиссированным передом и натянуть шелковые панталоны — это является непростой задачей, поскольку такие штаны всегда шьются очень узкими и обтягивают фигуру, будто вторая кожа. Затем нужно было несколько раз обернуть вокруг талии широкий пояс, надеть розовые чулки, черные туфли, крошечный жилет и, наконец, куртку, густо затканную серебром. Когда я прикрепил к его волосам колету[28], Луис стоял уже в полном облачении и был невероятно красив. Теперь Консепсьон дозволялось взглянуть на мужа. На глазах у нее выступили слезы — в этот момент я не сомневался, что сейчас она снова видит перед собой прежнего Луиса. Неужто и в самом деле все на свете можно начать сначала?
Одновременно с Вальдересом выступали два молодых матадора, лишь недавно получившие альтернативу. Оба, в знак почтения, явились приветствовать старшего. Один, баск Мигель Аранурун, произвел на меня очень благоприятное впечатление. Он выступал в пурпурном костюме. Второй, мадридец Энрике Каламон, облаченный в зеленое, показался мне тяжеловатым — вряд ли его ждет блестящая карьера. Очевидно, человек храбрый, но лишенный изящества, он был одним из тех, кто при всей своей отваге в результате получает только шишки.
Наконец наступило время садиться в открытую машину и ехать к аренам под ликующие крики толпы. Я наблюдал за Луисом, расточающим улыбки направо и налево, и видел, что Ламорильо и Гарсию потихоньку охватывает привычный азарт. Более спокойный по натуре пикадор Алоха, казалось, дремлет, но я верил в его невозмутимую силу. Я просил Рафаэля не выводить быка из строя пикой, как это часто делается в нынешнее время, поскольку твердо верил, что для всех нас, и в первую очередь для самого Луиса, важно, чтобы Валенсийский Чаровник провел бой честно, по всем правилам искусства.
Когда мы добрались до места, отведенного тореро, атмосфера изменилась. Сюда уже не долетали восторженные вопли и крики «браво!», шум собравшейся в амфитеатре толпы слышался глухо, подобно тяжелому плеску морских волн. Пока наш пикадор возился со своей лошадью и болтал с коллегой-арлезианцем, Луис и бандерильеро удалились в часовню молиться. Потом все выстроились для парада, а я, оставив Вальдереса, взял мулету, шпагу и бандерильи и пошел на свое обычное место за барьером. Консепсьон сидела как раз сзади.
— Как он? — услышал я ее шепот.
— Великолепно.
Больше мы не обменялись ни словом. Зачем?.. Дон Амадео, с сигарой в зубах, встал рядом.
— Все в порядке?
— Лучше некуда.
— Что ж, остается только ждать.
Он, конечно, был прав — ничего другого нам не оставалось, но как же я мечтал, чтобы эта коррида оказалась уже позади! Барабанный бой избавил меня от тревоги. Игра началась. Оркестр заиграл ритуальный паса-добль, двери широко распахнулись, и следом за альгвасилами[29], гарцующими на разгоряченных конях, на арене показался кортеж — за каждым матадором шла его куадрилья. Луис шел в середине, и, похоже, «оле!» зрителей предназначались в основном ему. Затем куадрильи разделились, и Луис подошел ко мне — он сражался лишь вторым. Открыть корриду предстояло Энрике Каламону. Он справился с бесхитростным зверем вполне прилично, но не более того, и, выслушав вежливые аплодисменты, ретировался с довольно-таки раздосадованным видом. Как я и предполагал, Каламон оказался крепким парнем, хорошо знающим свое дело, но лишенным божественного вдохновения. Когда на арену выскочил бык, предназначенный Луису, по рядам прокатился восхищенный вздох. Великолепный круторогий зверь так и рвался в бой. Ламорильо и Гарсия заставили его пробежаться за низко опущенным плащом, чтобы Вальдерес мог сообразить, каким рогом его противник атакует охотнее. Наконец бандерильеро подвели быка к нужному месту, и я хлопнул Луиса по плечу, легонько подтолкнув его вперед. Я чувствовал, как сотни людей сейчас затаили дыхание. Но после того как Валенсийский Чаровник с удивительным совершенством провел серию безупречных вероник, зал всколыхнул единый вопль восторга. Та же грация, то же изящество, что и прежде! Счастливый Ламорильо украдкой подмигнул мне. Я посмотрел на Консепсьон, и она ответила мне улыбкой, а дон Амадео, жуя сигару, пробормотал:
— Пусть продолжает в том же духе — и победа за нами!
Пока быком занимались пикадоры, ко мне подошел немного побледневший Луис.
— Ну, Эстебанито?
— Ты выступаешь еще лучше, чем раньше!
Он улыбнулся, и от этой улыбки лицо его снова стало молодым, а глаза засверкали почти юношеским блеском. На Консепсьон Луис, кажется, даже не взглянул. Пикадоры отошли, и Гарсия с Ламорильо мастерски вонзили бандерильи, но и тут Луис всех превзошел на целый корпус. А потом наступило время жертвоприношения. Луис провел серию пассов, соединяя в фаэне величайшее искусство и редкую элегантность движений. И когда наступила торжественная минута, в зрительских рядах, где за все время работы матадора не прекращались восторженные крики, мгновенно наступила мертвая тишина. Против всех ожиданий, Луис посвятил быка мне. Держа мулету левой рукой, правой он приподнял монтеру и, протянув ее в мою сторону, высоким чистым голосом произнес:
— Этот бык принадлежит тебе, Эстебан Рохилла, мой брат, в знак величайшей благодарности!
Я даже не почувствовал, что плачу. С невероятным мужеством Луис убил быка, как это делали в старые времена, когда тореро не ведали страха, — арецибиендо[30]. Ему удалось прикончить зверя одним ударом — и толпа обезумела. Луис получил оба уха и хвост. Полный триумф. Выступивший после этого Мигель Аранурун, невзирая на все свои достоинства, отвагу и рискованную игру, показался тусклым и неинтересным. Выступление Вальдереса никому не оставило шансов блеснуть перед зрителями.
Со вторым быком мой подопечный справился почти так же хорошо, но я чувствовал, что он утомлен. Публика, впрочем, не обиделась на Луиса за менее яркое выступление и в благодарность наградила ухом. А когда мы вернулись в гостиницу, дон Амадео заказал для всех шампанского и взял меня под руку.
— Вам не кажется, дон Эстебан, что теперь им придется замолчать?
— Можете поверить моему предсказанию: скоро даже самые ярые переметнутся и примутся петь хвалы Валенсийскому Чаровнику!
Но я глубоко заблуждался. Наши противники и не думали сразу слагать оружие. Если специализированная французская пресса сплетала венки Луису Вальдересу, лучшему из всех матадоров, когда-либо выступавших на аренах Арля, наши соотечественники проявляли куда большую сдержанность. Наступило что-то вроде заговора молчания. Мелькнуло всего-навсего сообщение, что, по слухам, Вальдерес неплохо выступил в Арле, но, прежде чем говорить о чудесном воскресении прежнего Валенсийского Чаровника, следует посмотреть, как он поведет себя перед испанской публикой, то есть перед истинными ценителями, пока же, мол, многие смотрят на подобные чудеса скептически. Меня трясло от негодования, зато Луис сохранял полное спокойствие.
