Йенс Шпаршу - Маска Лафатера
1797 год. — Гёте, некогда добрый друг, в Цюрихе!
«Гёте я видел лишь издали. Ни малейших сношений со мной он более иметь не желает. Впрочем, даже Савл смог превратиться в Павла… Возможно, Гёте еще не безнадежен и может стать христианином, какой — бы смешной ни казалась ему нынче эта мысль…» — печалится Лафатер в одном из своих писем.
Дабы «вооружиться» против подобных поворотов судьбы, Лафатер выводит различного рода правила для познания как себя самого, так и окружающих людей. Например, он делает следующее весьма полезное открытие:
«Как часто, слыша от людей очередную гнусность, впадаю я в искушение, желая отныне презирать человечество в лице всех его отдельных индивидуумов. Однако стоит рассмотреть эту гнусность повнимательней, разложить по полочкам же представшие предо мной обстоятельства, и вижу я, что свершивший гнусность либо бесплодный мечтатель, либо „случайный“ глупец. Открытие „внезапной“ глупости, от наплывов которой порой не застрахованы мудрейшие, лучшие, святейшие люди, позволило мне смириться с природой души человеческой».
Во время французской оккупации Цюриха в сентябре 1799 года Лафатера ранит пуля, выпущенная гренадером из ружья. Незадолго до этого Лафатер принес ему стакан вина и хлеб, но затем вспыхнула ссора. Рана опасна — пуля пробила руку и грудь.
«Я обнимаю тебя, друг! Сам того не зная, ты сделал добро».
Этими туманными словами Лафатер позднее прокомментирует поступок стрелявшего.
Боли от раны зачастую невыносимы. Лафатер теряет силы с каждым днем. Проповеди, которые он усердно пишет или диктует, не вставая со своего ложа, приходится читать другим. Второго января 1801 года он совершает единственный еще возможный в данной ситуации поступок — он умирает.
Примерно так. Вся жизнь в кратком обзоре. Действительно, пока немного.
Кроме того, все это представлялось мне скорее карикатурой на Лафатера. Несомненно, биографические очерки почти всегда приобретают неизвестное сходство с романом. Многое приходится опускать, сжатость изложения неизбежно приводит к сгущению красок, а в результате из-под руки биографа выходит этакая искусственная фигура, безжизненно болтающаяся на тонких нитях, подобно марионетке. Лафатер, представший передо мной в этом наброске, являл собою не столько человека, сколько неодушевленную конструкцию из безумных идей и дат.
Я прошерстил все свои бумаги и наконец-то нашел искомый листок — маленький регистрационный талон из Центральной цюрихской библиотеки, на обороте которого после ночного разговора с Хафкемайером написал ключевые слова, указывающие нужное направление в работе: «маскарад», «женские истории». Оба слова были дважды подчеркнуты.
Туманно, крайне туманно. Где и как найти этому применение?!
Единственной зацепкой, ведшей в направлении «любовных похождений», была статья, скопированная мною еще в Цюрихе из книги об истории физиогномики и помеченная словами «Лафатер/Секс!!!/Криптограмма». Тема криптограмм Лафатера заинтересовала меня после встречи с фрау доктором Сцабо.
Криптограммы родом из Греции, и значение их примерно таково: зашифрованные тексты, имеющие тайный, двоякий смысл. Скрытое содержание. С этим ясно. В восемнадцатом веке такие вещи были в большой моде. Неясно другое — почему именно Лафатер являлся столь ярым шифровальщиком собственных записей. Таилась ли здесь какая-либо глубокая связь с физиогномикой? Что мы имеем? Внешность текста — в некотором роде его лицо. А в нем скрывается потаенный смысл, к которому предстоит найти ключ.
Так или иначе, в упомянутой статье Штефана Ригера речь идет о «Тайном дневнике наблюдений за самим собой». Дабы иметь возможность открыто вещать и исповедоваться и в то же время чувствовать себя раскованно, Лафатер в дневнике зашифровал все более или менее щекотливые и, возможно, компрометирующие его моменты. Таким образом, это хоть и признания, но сокровенные. Играя своими криптограммами, Лафатер тем самым и с публикой затевает удивительную двойную игру: откровения — да, но на языке, не известном никому, кроме него.
Нет, секунду, один-таки нашелся! К.А. Кортуму (1745–1824), пчеловоду, поэту и специалисту по шифровальным текстам, удалось найти ключ к тайнописи Лафатера.
Несуразность, замеченная в одном из цитируемых Ригером мест, заключалась не в самой записи, а в следующем обстоятельстве: на момент написания Лафатер, по идее, должен был пребывать в глубочайшей скорби, вызванной смертью горячо им любимого друга юности. Там же настораживает и другой эпизод из дневника, где речь заходит о женщине, которая «куда больше убивалась из-за стоимости похорон, нежели из-за потери супруга».
Как бы люди ни истолковывали подобные строки, но сам Лафатер, благочестивый пророк, отлично понимал природу душевного разлада, происходящего в его собственном «Я».
Объяснение причин подобной сдержанности и скрытности Лафатера таится на загадочной странице 130, где криптограмма содержит описание весьма болезненных для него, да и отнюдь не благовидных, притом повлекших самые непредсказуемые последствия, событий вечера И января 1769 года. Зашифрованное предложение, состоящее из знаков и символов латинского и греческого языков, а также плюсов, что, как известно, обозначает пробел, содержит также и ключ к собственной расшифровке. Игнорируя «слепые» греческие буквы и пробелы «+», вы обнаруживаете в тексте любопытную двойственность: valent omnes litterae,[11] за исключением греческих — они не в счет, — сие зашифрованное послание к читателю, помимо всего прочего, живописует такой возмутительный секрет, как происшествие в спальне с участием нескольких действующих лиц, причем повествование ведется на трех языках. «Я поцеловал женушку», — начинает он на никудышном французском, «изверг на нее свое семя» (это уже по-немецки), «да и проводил ее до самых кишок!» — последнее для пущей выразительности писано по-испански.
В квартире на нижнем этаже фрау Шикеданц включила свой пылесос.
Его завывание возвратило меня к реальности с ее насущными проблемами.
Нет, ни за что — если мне, как ни прискорбно, придется отказаться от ирокеза, то уж за Энслина, своего рода противника Лафатера, я буду держаться обеими руками. Ни в коем разе не стану менять все еще и здесь. А посему запихнем-ка эту криптограмму обратно в самый низ стопки.
Я вздохнул — «Так, значит, все-таки история любви» — и сел за работу. Меня спас телефонный звонок.
Звонила фрау Цандель из издательства. Речь шла о моей грядущей поездке с чтениями. Билеты были готовы и лежали в бюро путешествий на Альтмаркт[12] — я мог их забрать.
— Прекрасно! — воскликнул я. — Отлично. Прямо сейчас это и сделаю.
Радуясь поводу отвлечься от трудов праведных, я закрыл папку и отправился в дорогу. Мои ноги шагали бодро, будто сами собой, без моего участия выбрав извилистую горную тропу, ведущую вниз, в город. И стопы мои парили высоко над всеми его крышами.
Я вспомнил, как мы шли с Магдой Сцабо по Цюриху, и попытался вновь представить себе облик ночного города.
Женщина, недосягаемая для Энслина. Нечто недосказанное и роковое стоит между ними. Тайна, сокрытая от нее (или от него?).
Поскольку забота о билетах меня более не тяготила, то, свернув на Альтмаркт, я смог взглянуть на бюро путешествий беспечным взглядом праздношатающегося. В Берлине я этого никогда не замечал, но здесь, в Вюлишхайме, сходство бросилось в глаза немедленно: все бюро путешествий, с карибскими пляжами на фотообоях, Нью-Йорком и Лондоном по льготным тарифам и Гайд-парком Солтау в витринах, в некотором роде можно назвать одной большой организацией помощи беженцам. Они словно сеть буксиров, опутавшая всю пропитанную дождем страну. Пажи, скрывающиеся под броскими именами и названиями вроде «Томас Кук», или «Мир путешествий», беспрерывно заняты одним лишь делом: спроваживанием одиноких людей, пожилых пар, целых семей — кого угодно, если не на пару недель, то пусть хоть на пару дней, под девизом «Бежать без оглядки!» — из серых, промозглых будней, а вместе с тем и за пределы государства.
Так разумно ли отказываться от ирокеза и, соответственно, от всей американской мишуры? В конце концов, это внесло бы хоть какой-то аромат экзотики в затхлую атмосферу старушки Европы.
Вернувшись обратно в замок, я тут же снова сел за работу.
Два часа спустя на бумаге возник новый сюжет или по крайней мере его набросок.
Отправная точка: Энслин жаждет завоевать любовь женщины.
Мы видим Энслина, крадущегося по Цюриху с высоко поднятым воротником. Здесь пока все совпадает с первой версией. На дворе ночь. И вдруг — перед нами дом. Ярко светящиеся окна. За ними бал-маскарад. Энслин стоит снаружи и с тоскою заглядывает в окно. Он наблюдает за женщиной! На ней черная маска — и все же можно увидеть, можно угадать: она прекрасна. Под каким-то предлогом Энслину удается проникнуть в здание. В холле, на маленьком столике, он видит забытую кем-то красную маску, изображающую дьявола, которую тут же надевает. Кстати, до этого момента подлинного лица его мы не видели! Это очень важно.
