Инна Булгакова - Сердце статуи

— Безумия?

— Повторю вас же: кто, в своем уме, мог уничтожить статуи?

— Вы намекаете, что я в невменяемом состоянии…

— Не вы! Слишком вы ими дорожили. Но вот спровоцировать человека на такую дикую акцию — могли.

— Как вы себе это представляете? Я стоял и смотрел, как безумец беснуется, размахивая кувалдой?

— Значит, сначала он сокрушил вас.

— А потом женщину? А потом мои работы? И вы еще спрашиваете, что я с ним сделаю, когда вспомню? Я истреблю это чудовище.

Андрей побледнел, но продолжал упрямо:

— Вы ведете борьбу за свою жизнь — это ваше право. Мое — защитить единственно близкого мне человека.

— Вы правы, Андрей, со мной ей грозит опасность. Я чувствую слежку.

— Слежку?

— Как будто кто-то за мной наблюдает… Я останусь один.

— Даете слово?

— Клянусь. Увезите ее в Москву.

— Это не просто.

Андрей покусал губы, стряхнул головой, откидывая волосы, — нервные, однако, привычки у столь бесстрастного сильного молодого человека, спортсмена.

— В случае чего вы подтвердите все, что я ей скажу?

Понятно, что он скажет: у Дон Жуана (проще — бабника) новая любовь.

— Да. Действуйте.

Он стремительно встал и пошел по аллее; вернулся, заговорил, будто оправдываясь:

— Вы великодушны, не ожидал. Хочу ответить откровенностью.

— Да ну? Из-за моего великодушия?

— Не только… пригодится на будущее, — произнес он многозначительно. — Вы должны знать: Надя очень ранимый человек.

— Да, понимаю.

— Что вы понимаете? Она осталась сиротой в три года…

— А вам сколько было?

— Шестнадцать. Так случилось, что она провела сутки наедине с умершим отцом.

— А где были вы?

— Любовью занимался. Я, конечно, не знал, но когда увидел этого ребенка… в общем, у меня навсегда осталось отвращение.

— К любви?

— Назовем условно так. Я посвятил сестре жизнь.

Неистовый фанатизм звенел в его голосе; очень глубокий и очень опасный человек.

— У Нади осталась психическая травма?

— Иногда ее охватывает чувство смертного отчаяния и брошенности.

— Андрей! Как же вы ей скажете, что я завел себе другую?

Он невидяще смотрел на меня.

— Я старик для нее — бейте на это! Ну, развалина, ни на что не годен.

— Вот уж истинная правда! Как вы посмели объясниться ей в любви?

— Может быть, — сказал я вдруг, — это и есть главная загадка преступления.

— Что вы имеете в виду?

Я и сам удивился безмерно.

— Какая-то вырвалась нелепость, извините. Надя-то уж совсем ни при чем.

Он наклонился надо мной, вглядываясь.

— Вы действительно ничего не помните?

— Стал бы я придуряться!

— А почему бы нет?

— Не помню, честное слово.

— Вы к ней хоть немного привязаны?

— Да, да, я же говорил…

— Ладно, постараюсь ее увезти.

Он ушел, сразу сгинул. Я сидел, сидел, потом пошел куда-то, не домой. Стемнело, но темень стояла прозрачная, как вода в чистом омуте. Местность была незнакомой — узкий проселок извивался меж деревьями-странниками; но, странное дело, казалось мне, будто я в определенное место иду, ноги сами несут в прошлое. Впереди огоньки засветились: маленький лесной полустанок. Да это же Темь — в двух километрах от Змеевки! Рельсы перейти — скоро и больница. Стало быть, я в больницу иду?.. Но пути почему-то переходить не стал, а шел и шел уже по тропке, словно подчиняясь посторонней воле.

Пришел я на сельское кладбище. Высокие ракиты над крестами, на крестах веночки из искусственных цветов чуть освещала западная заря. Маленькая церковь надвинулась ночною громадой, напротив домик из красного кирпича, светится окошко. Я заглянул: старик в облачении за длинным дощатым столом над книгой, в углу лампада под Спасом горит. Он повернул голову и заулыбался, закивал. Открыл дверь, я подошел к порогу.

— Максим Николаевич, как вы?

— Мы разве знакомы?

На сухощавом лице в глубоких морщинах выразилось удивление.

— У меня амнезия, извините. От удара потерял память.

— Про нападение мы наслышаны. Проходите.

— Нет, я на минутку. Просто… потянуло сюда.

— Это хорошо. Не желаете новый иконостас посмотреть?

— В другой раз.

— Приобретен в основном на ваши пожертвования.

— Серьезно? Да разве я в церковь ходил?

— В мае исповедались.

— Какие же грехи?.. — вырвалось у меня.

— Страсти терзают вашу душу.

— Стало быть, я сюда ходил и с женщинами крутил?

Священник не ответил, пристально вглядываясь.

— И никто мне про церковь не сказал!

— То была ваша тайна.

— Я болен.

— Вижу.

Я внезапно совершил странный поступок: взял его руку и поцеловал. И так мне неловко стало, что побежал я меж могилами куда глаза глядят.

Однако слово сдержал, хотя одиноко мне было и больно: не прокрался, как мальчишка, в полночь на свидание. Не знаю, приходила ли она. Я сидел в темноте в кресле, пил коньяк из банки и видел (то есть представлял) одно освещенное в голубом шелке оконце в старой зелени дуба за возлюбленной статуей. «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила…» Ну почему я так сказал: моя внезапная любовь к ней — может быть, главная загадка преступления. И куда эта любовь делась? Но в ее доме не может пахнуть смертью, невозможно, противоестественно, и братец давно бы почуял. Есть ли у них погреб?.. Тьфу, отстань, не лезь к ним… молодым, здоровым, безупречным.

На себя оборотись — в чем я признался на исповеди? Не разбираюсь в таких вещах, но старичок-священник деньги от преступника не взял бы, в это я поверил твердо и свято.

15

В наказание за свою былую непотребность спал я теперь обычно со статуей — холодной нездешним холодом и с зелеными пятнами, которых все больше становилось… и как будто на меня они переходят — руки в пятнах. Проснулся в ледяном поту, в голове звон — в дверь звонят, простой рабочий человек пришел. Сели, закурили, он сказал:

— Письмо написала Вертоградская.

— Отпечатки пальцев есть?

— На самом письме — ее и ваши, естественно. Ну, что вскинулись — вы ж его читали?

— Да. Разумеется.

— Ну, а конверт, переходя из рук в руки, уделался так, что ничего уже не различишь.

— Что она делала в Кашире — вот загадка.

— Да уж, никаких связей установить не смог. Родом Вертоградская из Одессы (запрос родным ничего не дал — два года не появлялась). Ни в киноэкспедиции, ни в кемпинге ее не видели.

— Федор Платонович, и логически рассуждая: даже если Вера неделю у родственников или у друзей в Кашире провела — как ее вещи в киношном реквизите оказались?

— Тем не менее Семен Колпаков утверждает, что на каширскую электричку ее посадил, и без вещей.

— Если ему можно верить.

Котов покивал: он-то никому (может, и мне?) особенно не доверяет.

— И режиссер там у них утонул…

— Кто?.. А, я в курсе. Несчастный случай.

— Случаи какие-то вокруг нее… Ладно, речь не об этом. Вот основные моменты, которые я за эти дни выяснил. Если вы позволите…

— Сделайте одолжение, Максим Николаевич.

— В марте Вертоградская познакомилась с Семой. Они переспали, и уступил девочку мне.

— Что, разочарован был?

— Напротив — слишком очарован… но женат, трусоват… В общем, в чувственном восторге он ляпнул про подарок: золотой браслет змейка. 9 мая — у меня праздновали — Вера потребовала обещанное. Их разговор слышала жена Колпакова Неля и в ту же ночь погибла.

— Знаю. Автомобильная катастрофа. Однако мотивчик у Колпакова серьезный.

— Тут все серьезно. Ювелир заказал мне памятник на могилу жены, который был готов 3 июня.

— И тогда же забрал его?

— Нет. Приехал посмотреть. Их фирменный грузовик отремонтировали только к 10-му. Как я понимаю, заказ его удовлетворил, он подарил мне бочонок коньяку.

— Бочонок? — переспросил Котов. — Богатый, шельма.

— В разгар нашего с ним общения является Вертоградская.

— Да, Колпаков сообщил, что появление ее было неожиданным и для него, и для вас.

— А он не сообщил, что, по всей видимости, она приехала за изумрудным кулоном?

— Вы говорили: золотая змейка.

— То была его плата, моя — изумруд.

— Дорогая девочка.

— Весьма. Но я еще не починил застежку, которую разорвал 9 мая.

— По какой причине?

— Наверное обиделся, что она продемонстрировала моим друзьям неготовую вещь… И другая смутная догадка мелькает. Доктор остался у меня ночевать — перебрал, по его словам, — не пыталась ли Вера и на нем испытать чары, а я не стерпел.

— Ваша «тройка» прямо-таки повязана круговой порукой. Что еще вы выяснили насчет 3 июня?

— Много чего. Семен с Верой ушли вместе, он утверждает, она уехала в Каширу. Я же, — я усмехнулся, — влюбился в Надежду Голицыну и объяснился с нею.