Григорий Глазов - Без названия
- Почему вы перешли из музея в Фонд?
- Когда произошел раздел, одни ушли добровольно в Фонд, других "ушли" по желанию администрации.
- А вы?
- Я добровольно. Поскольку я еще и преподаю в институте декоративного и прикладного искусства, специфика моей работы ближе к специфике Фонда.
- Гилевский участвовал в этих кадровых перестановках?
- Надо полагать, с ним, как с мастодонтом, советовались. Самое смешное, что при всех сменявшихся директорах музея в сущности директором всегда являлся он, он умел подмять под себя всех.
- А были ли люди недовольные, что их перевели из музея в Фонд?
- Немало. Но к нынешнему времени одни умерли за эти годы, другие ушли на пенсию, третьи смирились и хорошо обустроились, привыкли в Фонде.
- Какие у вас были взаимоотношения с Гилевским?
- И прежде, и теперь - никакие. "Здравствуйте, Модест Станиславович". В ответ - кивок. И каждый - в свою сторону.
- А вы бывали у него в отделе рукописных фондов и запасниках?
- За все время может быть три-четыре раза. А потом махнул рукой, понимая, что это зряшные мечты.
- А хотелось?
- Прежде да, теперь нет. Успокоился, обленился искать.
- Вы, я знаю, коллекционер, хобби так сказать?
- Не совсем хобби. Точнее - профессиональна страсть: обожаю старинную бронзу. Я и курс читаю "Эстетика бронзового литья, история и техника".
- Вы знакомы с Долматовой?
- Конечно. Работали вместе в музее. Она и сейчас там.
- Что вы можете сказать о ее взаимоотношениях с Гилевским?
- Очень нежные, - он усмехнулся.
- А разница в возрасте?
- Любовь... ее порывы, как заметил поэт, благотворны. В данном случае безусловно.
- Благотворны для кого?
- Для Людочки Долматовой. Сделала кандидатскую под патронажем Гилевского. Думаю, в убийцы она не подходит. Ради чего? Рубить сук, на котором сидишь, хоть этот сук уже и усыхает, гнется.
- А кто по-вашему подходит?
- Любой, кто имел долгое время дело с Гилевским.
- А вы?
Он засмеялся.
- А у меня алиби. В день и час убийства я был на выставке старинной мебели в историческом музее. Вместе с коллегой Алексеем Ильичом Чаусовым.
- Откуда вы знаете день и час?
- Слух в наших замкнутых кругах расходится быстро.
- Значит, Чаусов может подтвердить, что вы вместе были на выставке в это время и в этот день? Никого из знакомых там не встречали?
- Надеюсь, подтвердит. А знакомых - не встретили никого.
- Что ж, мы мило побеседовали. На сегодня хватит, - сухо сказала Кира.
- А что, еще может быть продолжение? - усмехнулся Жадан.
- Все еще может быть...
Когда он ушел, Кира перевела дух, почувствовав, что устала от разговора с Жаданом. Не понравился он ей наигранной легкостью, желанием, как ей показалось, произвести впечатление. Только не могла понять, какое. Она посмотрела на часы, было около часа. Кира решила сходить в кафе рядом с прокуратурой, перекусить и немного отдохнуть.
Кафе было небольшое, все столики заняты - обеденное время. У окна увидела столик, за которым сидели три девушки в одинаковых синих халатиках, видимо, продавщицы из ближайшего магазина. Одно место у них было свободным. Они о чем-то весело разговаривали.
- Разрешите? - подошла Кира. - У вас не занято?
- Нет, садитесь.
Она взяла себе сосиски с гарниром и чашку кофе. Ела медленно, погруженная в свои размышления. "Почему, - думала Кира, - Долматова так упорно избегала назвать кого-то, кого подозревала в убийстве Гилевского? Ведь не могла не знать о взаимоотношениях Гилевского с разными людьми. Не мог не существовать человек, на которого Долматова про себя не указывала бы перстом: "Он". Может быть потому, что таких было много, она не осмелилась перечислить их, чтобы не дать таким образом понять Кире, что Гилевский был далеко не ангелом: кто-то его не любил, кто-то даже ненавидел? И их, этих "кто-то" было множество: и нынешних сотрудников музея, и тех, кто уволился, и тех, кто перешел не по своей воле в Фонд имени Драгоманова..."
Между тем Скорик заканчивал допрос бортмеханика Лаптева.
- Вы продолжаете загонять себя в угол, - сказал Скорик, - отрицаете очевидное, городите ложь на ложь. А что потом будет, в суде? Судья ведь не дурак, он поймет на этот раз, что вы лжете. Я предоставлю достаточное количество противоречий между тем, что вы говорите, и тем, что было на самом деле. Вот еще одно: вы утверждаете, что, расставшись с Олей, поехали из Рубежного в авиаотряд, где вас видела диспетчер Катунина. Я допросил ее. Она действительно вас видела. Но не в тот день, а на следующий.
- Она могла ошибиться. Перепутать один день очень легко. Тут ведь разница не в десять дней, не в неделю, - сказал Лаптев.
- Нет, Катунина не ошиблась: в день, когда вы убили Олю, Катунина не дежурила. Я проверил по графику дежурств.
Лаптев снова умолк.
- Как я догадываюсь, сидя в камере, вы хорошо подытожили наши с вами беседы, и точно уже знаете, где я вас припер. Повторяю: в суде вам зададут те же вопросы.
- Я должен посоветоваться со своим адвокатом.
- Это ваше право. Постарайтесь, чтоб к следующей нашей встрече мы не топтались на месте. А я приготовлю для вас еще пару сюрпризов. Скажем, тракториста, который в тот день был в поле и видел, как из лесополосы, где потом нашли Олю, по грунтовой дороге в сторону шоссе направлялся желтый "жигуленок". У вас ведь желтая "пятерка"?
Лаптев молчал.
- Ну хорошо. Вы сказали, что должны были потом идти с приятелем Пестеревым в бильярдную, но Пестерев, сославшись на срочное дело, отказался. Так?
- Так.
- Он подтвердит, что в этот день вы должны были идти в бильярдную и что действительно какое-то дело помешало ему?
- Подтвердит.
- А какое срочное дело он назвал вам? Ведь естественно полагать, что вы задали такой вопрос.
- Его вызывал родственник.
- Какой родственник?
- Дальний. Единственный у Пестерева. Он хвастался им. Тот какой-то известный профессор. Билевский, кажется. Точно не помню. Кажется, работает в каком-то музее.
- Может быть, Гилевский? - Скорик от неожиданности прикусил губу.
- Может и так. Не помню.
- После этого вы виделись с Пестеревым?
- Нет. Я уже сидел в СИЗо.
Скорик начал складывать бумаги в кейс.
- Значит, до следующего раза, Лаптев, - сказал он, вызывая конвоира...
Алексей Ильич Чаусов сидел в коридоре напротив двери в кабинет Паскаловой. Он пришел минут за десять до конца перерыва. Раздался стук каблучков, из-за поворота, где был лифт, вышла молодая женщина. Она остановилась у двери, на которой висела табличка: "Паскалова К.Ф., Скорик В.Б." и, отпирая их, спросила Чаусова:
- Вы к кому?
- К следователю Паскаловой вызван.
- Это я. Вы Чаусов?
- Он самый.
- Входите. Садитесь, - она поставила сумочку в угол, глянула сбоку на суживающегося Чаусова. Высок, очень худ, с нервным лицом, хорошо подстрижен; несмотря на жару, в костюме из легкой светло-серой фланели, но без галстука, пиджак распахнут. "Летний пиджак - без подкладки", отметила Кира.
- Жарко сегодня, - усаживаясь напротив Чаусова, сказала она и вытерла платочком повлажневший лоб.
- Терпимо, - коротко отозвался Чаусов.
- Вы надеюсь, догадываетесь, в связи с чем я пригласила вас?
- Догадываюсь.
- В каких взаимоотношениях вы были с Гилевским?
- Отношений не существовало.
- Почему? Вы ведь вместе работали в свое время.
- У него ни с кем не было отношений. Он узурпировал власть в музее. Директора при нем были нули. А их за время его власти промелькнуло семь.
- Ну а лично у вас с ним почему не сложилось?
- Из-за Диомиди.
- Расскажите, подробней, - она увидела, как у него оживились глаза, он даже заерзал на стуле, словно голодный, которого пригласили к обильному столу.
- Вы слышали что-нибудь о Диомиди? Он принадлежал к славной фамилии российских ювелиров. И достиг совершенства, как художник. К сожалению, на нем фамильное дело завершилось. Он умер в 1950 году. Умер в нищете, вернувшись из эвакуации в Казахстане, где работал возчиком в колхозе. Пять лет, как кончилась война. Голод. Разруха. Властям было ни до его славы, ни до искусства ювелирного вообще. Что от него осталось? Изумительные по красоте изделия. Но их единицы сохранились. Часть погибла после революции: либо была продана на Запад, либо переплавлена в золотые слитки. Предположительно, он оставил после себя переписку, наверное, дневники, возможно, что-то еще. Дочь его передала в 1955 году пакет со всем этим в спецхран музея этнографии и художественного промысла с условием, что вскрыт он может быть только через сорок лет, то есть в этом году.
- Вы видели этот пакет?
- Никто не мог видеть его и содержимое, кроме двух человек: Гилевского, как заведующего отделом рукописей и спецфондов, и директора музея, того, кто им был на тот час. Но Советская власть всегда плевала на пожелания личности. Плюнула и на сей раз: в 1971 году обком партии дал разрешение вскрыть пакет. Объяснение этому до смешного простое: дочь секретаря обкома вздумала писать кандидатскую по художественному промыслу, ее заинтересовал Диомиди. Открыли сейф, а пакета нет. Я пришел в музей работать спустя пять лет после случившегося двадцатичетырехлетним энтузиастом. Вся эта история досталась мне в виде слухов. К тому времени из музея выделился Фонд имени Драгоманова. Так вот слухи были разные: одни говорили, что пакет был передан в Фонд имени Драгоманова, Гилевский говорил, что пакет по неожиданной просьбе дочери Диомиди он возвратил ей. Директора, ныне покойного, сняли с работы. Но ясности, где же пакет, так никто и не внес. Ходил и такой слух: мол, в момент передачи части фондов в Драгомановский Фонд пакет был утерян. Спустя какое-то время, когда я уже работал в Фонде имени Драгоманова в отделе рукописей, я перерыл все, могу засвидетельствовать: пакета у нас не было. Но, как считалось, не было его и в музее, поскольку существовало утверждение Гилевского, что пакет он возвратил дочери Диомиди. Повторяю, все это дошло до меня в виде слухов. Но вот что интересно, - Чаусов открыл кейс, достал три одинаковых книги. Кира видела, как он возбужден, как дрожат пальцы. - Это, сказал он, - три последовательных издания книги профессора Самарина. Он был выдающийся археолог, этнограф, специалист по художественному промыслу... Видите, в них закладки. Они сделаны мною. Прочтите подчеркнутое мною и мой комментарий на закладках. И вам кое-что станет ясно... У нас в Фонде имени Драгоманова пакет пропасть не мог, ибо его никогда у нас не было.
