Майкл Шейбон - Окончательное решение.
— Вся эта недавняя неразбериха… — вежливо подсказал старик. И добавил: — Без сомнения, ваш пасторский долг и обязательства…
— Нет, — проговорил мистер Пэникер. Он сразу стал трезвым и спокойным и в то же время почувствовал приступ нелепой благодарности — благодарности, которую испытывает или должен испытывать человек за то, что родился с руками и может помогать тем, кто родился безруким. — Конечно, не в этом дело.
Они доехали до поста. Двое вооруженных военных, одетых в тяжелые серые пончо, обступили «империю» с обеих сторон. Мистер Пэникер взялся открывать водительское окно и, чтобы ускорить процесс, несколько раз — по необходимости — с силой надавил вниз на край стекла.
— Цель приезда в Лондон?
— Цель?
Мистер Пэникер взглянул на старика, а тот с комической невозмутимостью на него.
— Да, — ответил мистер Пэникер. — Да-да, как же. Мы… э… мы приехали разыскивать попугая, не так ли?
Жена мистера Пэникера, к несчастью, подтверждая смысл мужней фамилии, страдала гефирофобией, то есть впадала в ужасную панику при пересечении любого моста. Когда везшая ее машина, автобус или поезд оказывались висящими над Тамаром, Эйвоном или Темзой, она забивалась глубоко в кресло, зажмуривала глаза и дышала носом коротко и со свистом, тихонько постанывая и сидя абсолютно неподвижно, как будто держала в ладонях чашку, наполненную до краев страхом, и боялась пролить даже каплю. Когда Пэникер вез старика через Кройдон, город так быстро и беспорядочно начал громоздиться вокруг них, что последний впал в беспокойство, сродни той же фобии. Свистящее дыхание носом, побелевшие костяшки пальцев, вцепившихся в колени, выступившие натянутые мышцы тощей шеи — во всем этом мистер Пэникер увидел свидетельство совершенно непреодолимого страха. Однако при въезде в Лондон глаза старика, в отличие от глаз миссис Пэникер, когда та оказывалась в западне посреди моста, были широко открыты. Старик по своей неисправимой природе, был человеком, рассматривающим все вокруг даже тогда, когда это все, как теперь, его ужасало.
— Вам нехорошо?
Целую минуту старик молчал и просто смотрел в боковое стекло на улицы проплывающего мимо южного Лондона.
— Двадцать три года, — прохрипел он, — 14 августа 1921-го. — Откуда-то из внутреннего кармана он достал платок, провел по лбу и промокнул уголки рта. — Воскресенье.
Назвав число и день недели своего последнего свидания с Лондоном, старик, кажется, в определенной степени обрел равновесие.
— Не знаю, что я… Глупо. Так много приходилось читать о разрушениях от бомбежек и пожаров. Я был готов увидеть руины. Признаюсь, я в определенной степени даже предвкушал — просто из некоего, ну, будем снисходительны и скажем «научного любопытства», что, знаете ли, увижу этот великий город лежащим грудой дымящегося пепла вдоль Темзы. Но, нет, наоборот, он…
Старик не мог найти подходящий эпитет. Они уже переехали реку и оказались зажатыми между возвышавшимися с обеих сторон черными автобусами. Ряды человеческих лиц смотрели на них сверху вниз с инквизиторским безразличием. Затем автобусы разъехались соответственно на восток и на запад, и, как бывает при открытии двух шлюзов, на старика и викария потоком обрушился старый город. В течение года, приведшего к шестому июля, мистера Пэникера больше всего поражала одна вещь — удивительная американизация Лондона: американские летчики и моряки, офицеры и солдаты-пехотинцы, американские военные машины на улицах, американские фильмы в кино, атмосфера громкой, вульгарной развязности, запах средств для укрепления волос, какофония разгулявшихся гласных — все это, он был готов допустить, скорее всего, являлось плодом его воображения. Однако же город стал для него более живым, одновременно ужасным и неотразимым, исполненным бурного, грубоватого добродушия, словно завоевание самой Европы, сейчас проходящее кровавые стадии в северной Франции, было всего лишь неизбежным взрывом и распространением джазоподобного сленга, неудержимого желания плясать чечетку.
— Это новое, — опять и опять повторял старик, тыча негнущимся крючковатым пальцем в какой-нибудь деловой квартал или жилой массив. — Этого здесь не было.
Его голос по мере углубления в перемены, произошедшие в Лондоне с того воскресенья 1921 года, упал до хриплого, потрясенного шепота. Мистеру Пэникеру показалось — а он обладал мощным воображением проповедника, — что старик, должно быть, испытывает (довольно поздно, по мнению викария) некое предощущение смерти или наблюдает саму ее природу. После долгого отсутствия в городе, в котором старик некогда властвовал тихо и незаметно, он, кажется, ожидал, что город, как и весь мир, когда мы покинем его, каким-то образом перестанет существовать. После нас хоть блицкриг. И вдруг, пожалуйста, он не только увидел продолжение существования города, но и безудержную, нечеловеческую силу его роста.
— Пепел, — с удивлением произнес старик, когда они проезжали мимо огромного нового района, построенного Черчиллем для тех, чье жилье оказалось разрушенным. Он был похож на обширный вспаханный участок, на котором ряд за рядом выросли маленькие, словно игрушечные домики. — Я думал, что увижу лишь дым и пепел.
— Здорово досталось Ист-Энду, — в утешение сказал мистер Пэникер. — Вы увидите, когда мы подъедем к Шордичу.
Они промчались мимо покрытых сажей арок Бишопсгейтского пакгауза и оставили машину у Арнольд-Серкус, на улице, которую старик с удовлетворением отнес к наиболее пострадавшим, поскольку на нее пришелся главный удар немецких сил — рядом с аккуратной грудой брусчатки, спасенной от ударной волны и готовой к укладке. Они завернули за угол и вышли на Клаб-Роу. Мистер Пэникер давно привык предлагать пожилым людям опереться на свою руку и умел на этом настаивать, но старик отверг все его попытки, даже отказавшись от помощи, когда вылезал из тесного нутра машины. Как только старик ощутил, так сказать, почву под ногами, как только охота началась, как в несколько романтическом духе сформулировал мысленно мистер Пэникер, старик стряхнул с себя болезненное замешательство, вызванное путешествием в сегодняшний день, высоко поднял подбородок и схватился за ясеневый набалдашник трости, как будто очень скоро намеревался пройтись ею по головам заслуживающих того негодяев. И в самом деле, на Клаб-Роу мистеру Пэникеру было довольно трудно поспевать за этим широко шагающим древним согбенным пугалом.
Надо сказать, что улица Клаб-Роу очень мало изменилась с августа 1921-го, а может, и вовсе не изменилась, как не изменилась она и с августа 1901-го или 1881-го. Какое-то давно забытое дело привело сюда мистера Пэникера однажды утром много лет назад. Он вспомнил, как оживленно здесь было от ужасного, бессмысленного гомона, который всегда стоит в зоологических садах и зверинцах, как перекрикивали друг друга продавцы птиц, торговцы щенками и кошками, и рождалась сверхъестественная и волнующая эхолалия, одновременно смеющаяся и поддающаяся осмеянию посаженного в клетки и глядящего оттуда товара. Он прекрасно понимал, проходя мимо, что попугаи лори и волнистые попугайчики, спаниели и полосатые кошки и даже странное остроглазое существо, похожее на ласку, предназначались для продажи и покупки в качестве домашних питомцев, и все-таки, идя по Клаб-Роу по какому-то, уж не вспомнить какому, делу, мистер Пэникер никак не мог избавиться от чувства, что он ступает по улице обреченных, что вся эта живая плоть, упрятанная по клеткам, к несчастью, приготовлена лишь на убой.
Однако сегодня, в понедельник, после рыночного дня улица была тихой, только мусор валялся повсюду и еле слышно падали в водосточный желоб невидимые капли. Рваная оберточная бумага, засаленные клочки газет, спутанные мотки тряпок, слежавшиеся опилки в лужах жидкости, о природе которой мистер Пэникер предпочитал не думать. Темные ларьки и лавки, укрывшиеся позади прутьев решеток и стальных жалюзи. Над витринами магазинов сомкнутыми рядами теснились невысокие, пользующиеся дурной славой заведения, похожие на попавших в облаву подозрительных типов, которые все вместе пытаются изобразить абсолютно лживую невиновность, а в это время их кирпичные карнизы слегка клонятся внутрь улицы, словно заглядывая в нагрудные карманы проходящих мимо потенциальных жертв. Это было — или должно было быть — исключительно безнадежное дело. Однако живость и энергичная походка старика, размахивающего своей тяжелой терновой тростью, отдаленно напоминая тамбурмажора, внушала мистеру Пэникеру удивительный, легкомысленный оптимизм. Пока они продвигались вперед, к Бетнал-Грин-Роуд, у него возникло все возрастающее чувство, имевшее смутные корни в том, давно миновавшем утре, когда он шел по рынку среди разбросанных ларьков и лавок торговцев живностью, — что они проникают в самое сердце настоящей тайны Лондона, а может, и самой жизни; что наконец-то в компании этого единственного в своем роде старика, чье умение по-свойски обращаться с тайной когда-то обсуждали даже в Керале, он найдет объяснение скорбному круговороту вселенной.
