Николай Еремеев-Высочин - В Париж на выходные
Естественно, я не пытался бежать и спокойно дождался полиции, сидя в кресле пуэрториканца. Его самого держали мексиканец с кубинцем — латинскую кровь не обманешь, он собирался оторвать мне голову. Но руки у него были блокированы, и старая гречанка, которая, как все южанки, была по призванию сестрой милосердия, пыталась промокнуть ему кровь на лице. Его повезли прямо в больницу — у него, как и у его предшественника в Сантъяго, был сломан нос. Меня сначала отвезли в участок, а уже потом — в ту же больницу. Обоюдоострая зубочистка пуэрториканца проколола мне щеку. У меня до сих пор в этом месте, если присмотреться, крошечная ямка.
На ночь меня вернули в участок, где я провел бессонную ночь, крутясь на жесткой кушетке в зарешеченной камере. Когда меня привозили в участок в первый раз, я сказал полицейским, что Рита с детьми ждали меня на пляже, и их на патрульной машине отвезли в наш мотель. Рита потом сказала мне, что тоже не сомкнула глаз.
Было отчего! Особенно всё-таки мне. Операцию по внедрению я провалил в любом случае. А завтра утром судья должен был решить, отправить ли меня обратно на Кубу немедленно или мне придется отсидеть какой-то срок в американской тюрьме. Денег на штраф у меня не было, так что я мог расплатиться только натурой. В любом случае, со Штатами нам придется распрощаться. Я не жалел об этом — жить в такой стране мне не хотелось.
Слушание моего дела было назначено на десять утра. Полицейский расстегнул на мне наручники и сел на места публики, за барьер. Публики, кроме него, не было — Роза сидела дома с детьми. Мы с ней вообще не виделись с тех пор, как меня задержали.
Судья — толстый, сопящий на всё помещение грек с волосатыми руками (во Флориде много кубинцев и греков) — выслушал сначала меня. Мотивы его не интересовали — только факты. А все они свидетельствовали против меня.
Потом наступила очередь пуэрториканца. Он, в отличие от меня, пришел с адвокатом (странно, почему у меня его не было?). Нос у него был заклеен пластырем — продольно и дважды поперек, на переносице и у ноздрей. Пуэрториканец и говорил немного в нос, с трудом — не знаю уж, притворялся он или нет. Это было выступление человека, стоящего на страже большой, прекрасной и щедрой страны, в которую отовсюду пытается проникнуть всякая нечисть. Этого слова пуэрториканец не сказал, но дух его вдохновенной речи был именно таков.
Я приготовился увидеть и всех остальных свидетелей сцены — посочувствовавшего мне мексиканца, моего кореша-кубинца и гречанку с сыном, но их в суд не вызывали. Свидетель был один — та самая белая мышь, начальница пуэрториканца. Ее выступление длилось едва ли минуту.
— Ваша честь, — сказала она, — я была свидетелем конфликта, который произошел у инспектора Вальдеса с г-ном Аррайя, с начала и до его отвратительной развязки.
Она так и сказала: «отвратительной развязки».
— Должна вам сказать, что инспектор Вальдес, которому я и раньше неоднократно делала замечания по поводу непозволительного тона, которым он разговаривает с посетителями, вел себя с г-ном Аррайя откровенно провокационно.
Мы с инспектором Вальдесом обменялись изумленными взглядами. Не знаю, кто из нас был поражен больше.
— Управление иммиграционной службы сожалеет, что г-н Аррайя проявил невыдержанность, — тут ее прорвало на личное. — Насилие отвратительно в любой своей форме! Однако, — продолжила она прежним ровным тоном, — Управление не собирается поддерживать иск инспектора Вальдеса. Тем более что с этого дня г-н Вальдес уже не является нашим работником. Вчера вечером был решен вопрос о его служебном несоответствии.
Я посмотрел на судью. Он, если и был удивлен, ничем этого не выдал, только его сопение усилилось.
— Ваша честь! — вскочил адвокат Вальдеса. — Мы протестуем! На моего клиента напали и нанесли ему тяжкие телесные повреждения, потребовавшие хирургического вмешательства. Это дело не может быть оставлено без последствий!
— Это решает суд, — отрезал судья и снова натужно засопел. Потом, после паузы: — Кто оплатит лечение?
— Ваша честь, — вскочил адвокат, всё еще не пришедший в себя после такого поворота событий, — у моего клиента страховка государственного служащего, и мы по…
— Г-н Вальдес уже не является нашим служащим, — отрезала его бывшая начальница.
С этой минуты она перестала казаться мне некрасивой и бесформенной. Таким женщинам надо смотреть в глаза — сейчас они пылали. Я понял про нее еще одну вещь — она была еврейкой, может быть, даже недавней эмигранткой.
— В таком случае, расходы потерпевшего должны быть отнесены на счет виновного! — выкрикнул адвокат.
— Но у виновного — если таковой является лицом, отдельным от потерпевшего, — съязвил судья, — денег нет.
На меня он даже не посмотрел — он был уверен, что нет. Я молчал. Я всё время молчал.
— Но мы отказываемся платить за человека, который опозорил нашу службу, — не сдавалась моя новая симпатия.
Она хотела крови пуэрториканца. Возможно, у них и раньше были стычки. Или тот ее подсиживал. Или она так думала.
Судья жестом отмел все возражения. Наверное, так он дома затыкал жену.
— Суд снимает с г-на…
Он посмотрел в бумажки перед собой.
— Франсиско Аррайя обвинения в нападении и нанесении телесных повреждений. Произошедший инцидент никак не будет отмечен в его судебном досье, как я понимаю, пока девственно чистом. Надеюсь, это послужит ему предупреждением. В этой стране, г-н Аррайя, — судья впервые посмотрел мне в глаза, — существует закон, и граждане не обязаны защищать себя кулаками.
Он закончил с лирическим отступлением и снова перешел к своему решению:
— В связи с произошедшим инцидентом, суд обязывает Управление иммиграционной службы штата Флориды оплатить медицинские расходы г-на Вальдеса, который в тот момент являлся его служащим, — он стукнул деревянным молотком по специальной дощечке на своем столе. — Следующее дело!
Адвокат вскочил:
— Ваша честь, вы вынуждаете нас подать апелляцию!
— Это ваше право! — Судья перевел взгляд на начальницу Вальдеса, как бы заново взвешивая ее аргументы. — Однако в таком случае будет заново рассматриваться и решение по поводу возмещения медицинских расходов.
Адвокат с Вальдесом пошли к выходу. Оказавшись спиной к судье, пуэрториканец провел большим пальцем по своему горлу. Теперь, когда он остался без работы, он не боялся мне угрожать. Но я его тоже не боялся.
Прямо из зала суда мы с моей нежданной защитницей поехали на ее машине в офис Иммиграционной службы. Мне вернули мою грин-кард и вручили чек на дорожные расходы и подъемные. Не помню, на какую сумму, но она тогда показалась мне огромной. Я предложил мисс Горелик — ее звали мисс Горелик, я был прав относительно ее национальности — угостить ее обедом, но она отказалась.
Я вернулся в наш мотель на такси. Я любил Америку.
10
Энрике «Сакс» Мендоса был шестидесятилетним мулатом с широким носом, толстыми негритянскими губами, пучками седых волос в ноздрях, ушах, а также на бровях, под которыми прятались трогательные детские глаза. Все его звали Сакс. Он действительно был саксофонистом в кубинском оркестре, перебравшемся в Штаты в середине 40-х. От золотых времен у него осталось две афиши: одна, застекленная, висела в зале ресторана, вторая, без рамы, с уголками, съеденными несколькими поколениями кнопок, была закреплена на внутренней стороне двери его спальни. Когда оркестр распался, Сакс попробовал играть в паре-тройке других, но чары были разрушены. Он ушел из шоу-бизнеса и вложил заработанные деньги в свой ресторан. В сущности, «У Денни» — это не ресторан в европейском понимании; так, закусочная, хотя и не забегаловка.
Однако, хотя Сакс и оставил эстраду, его сверкающий баритон-саксофон с влажным волнующим звуком («От него у мертвого встанет!» — подмигивая, говорил Сакс, неважно, в отсутствие женщин или при них) всегда лежал на полке под прилавком. Иногда, когда посетителей было немного или на него просто находил такой стих, он доставал инструмент и давал бесплатный концерт минут на пятнадцать. Играл он классно. И голос у него был, как у джазового певца — глубокий и мелодичный. Сакс говорил короткими фразами, нараспев, так что нам с Ритой — с Розой! Розой! — постоянно казалось, что он вдруг запел спиричуэлс.
Сакс понял, кто мы такие, едва мы вышли из такси. Рита взяла за руки детей, а я прихватил два чемодана со всем нашим имуществом. Он вышел из-за прилавка, вытирая руки о фартук, и, дождавшись нас в дверях, с шутливой церемонностью поздоровался за руку с каждым, включая Карлито и Кончиту, которым тогда было по три года. Потом усадил нас за длинный столик у окна, сел с нами сам и попытался впихнуть в нас всё свое меню. Я сдался после буррито с фасолью и зеленым чили, омлета с грибами и гренками и трех толстых гречишных блинов с кленовым сиропом. Мое давно отвалившееся семейство смотрело на меня, как на сказочного великана, способного поглотить целый город.
