Себастьян Жапризо - Западня для Золушки
Часа в три ночи До проснулась и услышала, что Ми плачет. Прибежав к ее кровати, До обнаружила Ми в слезах, выпроставшейся из-под простыней и спящей без задних ног. Она укрыла Ми, притушила лампу и улеглась на свой диван.
Назавтра вечером у Ми был «кое-кто». Звоня по телефону из «Дюпон-Латен», До слышала, как этот «кое-кто» спрашивает сигареты. Ми отвечала ему: «Да вот они на столе, ты ослеп, что ли?»
— Я тебя не увижу? — спросила До. — Кто этот парень? Ты уходишь с ним? А после я не могу с тобой увидеться? Я могу подождать. Могу расчесать тебе волосы. Могу сделать все что угодно.
— Не мучай меня, — ответила Ми.
Тем же вечером в час ночи она постучала в дверь номера До в гостинице «Виктория». Она, по всей видимости, много пила, много курила, много говорила. Она была грустная. До раздела ее, в свою очередь одолжила ей пижамную курточку, уложила в свою постель, держала ее в объятиях до самого звонка будильника; она не спала, слушала ее ровное дыхание и думала: «Теперь это уже не сон, она здесь, она моя, я буду вся пропитана ею, когда с ней расстанусь, я и есть она».
— Тебе обязательно туда идти? — спросила Ми, приоткрыв один глаз. — Давай-ка заваливайся снова. Я включаю тебя в «регистр».
— Куда-куда?
— В платежный журнал крестной. Ложись. Я заплачу.
До была уже одета и готова уходить. Она ответила, что это чушь, что она не игрушка, которую берут, а потом бросают. Банк дает ей жалованье, которое выплачивается каждый месяц и обеспечивает ее существование. Ми выпрямилась в постели — лицо свежее, отдохнувшее, взгляд совершенно ясный и свирепый.
— Ты говоришь, точь-в-точь как один мой знакомый. Если я говорю, что заплачу, значит, я заплачу! Сколько ты получаешь в своем банке?
— Шестьдесят пять тысяч в месяц.
— Считай, что ты получила прибавку, — сказала Ми. — Иди ложись, или я тебя уволю.
До сняла пальто, поставила кофе, посмотрела в окно на солнце Аустерлица, которое вовсе не было пламенем. Когда она принесла чашку с кофе в постель Ми, она знала, что восторг ее продлится дольше утра, что теперь все, что она сделает или скажет, когда-нибудь может быть использовано против нее.
— Ты премилая игрушка, — заметила Ми. — Твой кофе хорош. Давно ты здесь живешь?
— Несколько месяцев.
— Собирай вещички.
— Ми, ты должна понять. Это очень серьезно — то, что ты заставляешь меня делать.
— Представь себе, я это поняла уже два дня назад. Думаешь, много найдется людей, что спасали меня во время кораблекрушения? И потом, я уверена, что ты не умеешь плавать.
— Не умею.
— Я тебя научу, — пообещала Ми. — Это легко. Вот смотри, руками надо двигать вот так. С ногами посложнее…
Смеясь, она опрокинула До на кровать, заставила ее загребать руками, потом вдруг остановилась, без улыбки посмотрела на До и сказала, что да, это серьезно, но не настолько.
Последующие ночи До провела на диване у входа, в номере четырнадцать резиденции «Вашингтон», в некотором роде охраняя любовные игры Ми, спавшей в соседней комнате с одним довольно заносчивым и неприятным субъектом. С тем самым, кого До видела в банке. Звали его Франсуа Руссен, он служил секретарем у адвоката и не лишен был известного лоска. Поскольку в голове у него бродили примерно те же смутные чаяния, что и у До, они с первой же минуты откровенно невзлюбили друг друга.
Ми утверждала, что он хорош собой и безобиден. По ночам До была слишком близко, чтобы не слышать, как та стонет в объятиях молодчика. И страдала от этого, как от ревности, прекрасно зная, что на самом деле это куда более простое чувство. В тот вечер, когда Ми спросила, сохранился ли еще за ней номер в гостинице «Виктория» — она собиралась провести там ночь с другим парнем, — До почти обрадовалась. Номер был оплачен по конец марта. Ми пропадала трое суток. Франсуа Руссен был чрезвычайно уязвлен, зато До не грозило никакой опасности со стороны этого другого, о котором она ничего не знала (кроме разве что того, что он был бегуном) и который весьма скоро оказался забыт.
Случались и вечера, когда Ми оставалась одна. Ей было невыносимо оставаться одной. Кто-то должен был пару сотен раз проводить расческой по ее волосам; кто-то должен был тереть ей в душе спину; кто-то должен был гасить ее сигарету, когда она засыпала; кто-то должен был выслушивать ее монолог — всем этим была До. Она предлагала устроить ужин на двоих и заказывала самые немыслимые блюда (например, яичницу-болтушку) под серебряными крышками. Она показывала Ми, как складывать из салфетки всяких животных, она через два предложения на третье говорила ей «золотце мое» или «моя ненаглядная». Особенно когда клала ей руку на затылок или на плечо или обнимала ее за талию — она постоянно сохраняла с Ми физический контакт. Это было для Ми самым важным наряду с необходимостью убаюкивать себя перед сном с помощью снотворного, парней или болтовни — необходимостью, которая была ни чем иным, как тем давнишним страхом перед темнотой, когда мама уходит из твоей комнаты. Обе эти наиболее ярко выраженные (до такой степени, что До считала это патологией) черты характера Ми шли прямиком из детства.
В марте До сопровождала Ми — потом Мики, как ее звали все, — повсюду, куда бы та ни направлялась, за исключением квартиры Франсуа Руссена. Это сводилось к поездкам на машине по Парижу — из магазина в магазин, от одних гостей к другим, на партию в теннис на закрытом корте, на трепотню за ресторанным столиком со скучными собеседниками. Часто До оставалась в машине, включала радио, мысленно набрасывала письмо, которое ей предстояло написать вечером крестной Мидоля.
Ее первое письмо датировалось днем ее «трудоустройства». В нем она говорила, что счастлива вновь повстречать Ми; что дела идут хорошо; что она надеется на то, что они идут так же хорошо и у крестной, которая «немножко и ее крестная». Далее следовали новости из Ниццы, одна-две тщательно замаскированные шпильки в адрес Ми, обещание заехать поцеловать ее в первую же свою поездку в Италию.
Стоило ей отправить то письмо, как она пожалела о шпильках. Они слишком бросались в глаза. Крестная Мидоля — тонкая бестия (она просто обязана быть таковой, раз проделала путь от панелей Ниццы до итальянских дворцов), она сразу заподозрит неладное. Но все прошло благополучно. Ответ, пришедший четыре дня спустя, ошеломил До. Оказывается, ее, До, послало само провидение. Она осталась такой же, какой ее помнит крестная Мидоля: кроткой, рассудительной, доброжелательной. Она, должно быть, уже обнаружила, что «их» Мики, увы здорово изменилась. В ответе выражалась надежда, что эта чудесная встреча пойдет во благо; к письму прилагался чек.
До вернула чек во втором письме, пообещав сделать все, что в ее силах, ради «их» испорченной девчонки, которая, на ее взгляд, лишь чересчур необузданна, хотя иногда и может показаться, что она малость бессердечная, тысяча поцелуев, искренне преданная вам.
В конце марта До получила уже пятый по счету ответ. Теперь она подписывалась так: «твоя крестница».
В апреле она показала зубки. Вечером, на глазах у Мики, за ресторанным столиком, она буквально набросилась на Франсуа Руссена из-за каких-то разногласий при выборе меню для ее «подопечной». Главное было не в том, что Мики плохо спит после цыпленка в вине, а в том, что Франсуа — негодяй, раболепствующий лицемер, да и вообще на него тошно глядеть.
Спустя два дня все было уже серьезнее. Ресторан был другой, предмет разногласий — тоже, но Франсуа, и на этот раз обозванный негодяем, взорвался. В адрес До понеслись обвинения в высасывании денег, в эксплуатации добрых чувств, в подверженности греху школьниц. При последнем обмене репликами, донельзя едкими, Ми замахнулась. До, уже готовая получить оплеуху, увидела, как рука обрушивается на физиономию негодяя, и решила, что победа осталась за ней.
Ей не стоило лезть на рожон. По возвращении в «Резиденцию» Франсуа устроил сцену, заявив, что не собирается проводить ночь в обществе простофили и присосавшейся к ней пиявки, и ушел, громко хлопнув дверью. Сцена продолжилась между До, которая в попытках оправдаться громоздила все новые обвинения в адрес негодяя, и Мики, которая пришла в исступление от того, что в запале проговорилась кое о чем сокровенном. Это была уже не та шуточная баталия вечера разглядывания фотографий. Настоящий шквал оплеух с обеих рук обрушился на До, погнал ее по комнате, повалил на кровать, приподнял, вырвал у нее слезы и мольбы и оставил, взлохмаченную, с кровоточащим носом, на коленях у двери. Мики подняла ее, потащила, рыдающую, в ванную комнату, и в этот вечер уже она открывала краны и доставала полотенца.
Они не разговаривали три дня. Франсуа явился назавтра. Критическим взором окинул распухшее лицо До, произнес: «Ну что ж, бесценная моя, сегодня видик еще паскуднее обычного», — и увез Мики отпраздновать случившееся. На другой день До вечером вновь взяла щетку для волос и, ни слова не говоря, исполнила свой «долг». На следующий вечер, когда стало ясно, что затягивающееся молчание играет против нее самой, она упала в ноги Мики, вымаливая прощение. В обоюдных слезах и влажных поцелуях был заключен мир, и Мики повытаскивала из шкафов уйму унизительных и жалких подарков. За эти три дня она ради собственного успокоения обегала магазины.
