Роберт Ладлэм - Протокол Сигма
Ее любимый дядя Мануэль погиб, когда от старой рухляди, на которой он опылял посевы, отвалился мотор и самолет камнем рухнул на землю. Но ведь это было так давно - ей было тогда всего лишь десять или одиннадцать лет. К тому же непригодный ни на что иное из-за своей дряхлости самолет-опылитель не имел совершенно ничего общего с огромным "Боингом-747", в котором она находилась в данный момент.
Она никогда не говорила никому из коллег по УСР о своей боязни самолетов, исходя из основополагающего принципа: ни в коем случае нельзя позволить кому бы то ни было узнать твои уязвимые места. Но она была уверена, что Арлисс Дюпре каким-то образом догадался об этом ее качестве примерно так же, как собака чует человеческий страх. Последние шесть месяцев он вынуждал ее буквально жить в самолетах, то и дело перелетая из одного места назначения, где она должна была провести какую-нибудь никчемную пустяковую работу, в другое.
Единственным способом сохранить самообладание было взять с собой папки с описанием криминалистических казусов и изучать их во время полета. Сухие, словно старинная пыль, описания аутопсии и заключения патологоанатомов всегда дразнили ее и звали разгадать свои тайны.
Ребенком она очень любила складывать паззлы из пятисот частей, которые приносила мать. Это были подарки хозяйки дома, где мать убирала, - хозяйским детям не хватало терпения возиться с головоломками. Причем гораздо больше, чем появление глянцевой картинки, Анну привлекало ощущение того, как фрагмент мозаики становился на место, и четкий щелчок, сопровождавший это событие. Часто в старых головоломках не хватало фрагментов, потерянных их беспечными прежними владельцами, и это всегда раздражало ее. Даже будучи ребенком, она уже стремилась к совершенству.
В некотором смысле нынешний случай можно было воспринимать как головоломку из тысячи частей, высыпанных перед нею на ковер.
За время полета из Вашингтона в Галифакс она детально изучила документы, присланные из Оттавы Королевской канадской конной полицией. Канадский эквивалент ФБР, несмотря на свое архаическое название, являлась первоклассным сыскным агентством. Профессиональные связи между министерством юстиции США и Канадской конной полицией всегда были очень хорошими.
"Кто же ты такой?" - молча спрашивала она, рассматривая фотографию старика. Роберт Мэйлхот из Галифакса, Новая Шотландия, добродушный пенсионер, уважаемый член общины церкви Божьей Матери милосердной. По первому впечатлению вовсе не из тех людей, на которых ЦРУ заводит досье без ограничения срока хранения. А может быть, как раз из таких?
Что же могло связывать его с загадочными махинациями давным-давно покойных мастеров шпионажа и бизнесменов, на следы которых наткнулся Бартлет? Она была уверена, что у Бартлета было досье на этого человека, но он не захотел ознакомить ее с документами. Анна была также уверена в том, что он хотел, чтобы она сама выяснила все нужные подробности.
Судья провинции Новая Шотландия согласился выписать ордер на обыск. Документы, которые она пожелала увидеть - информацию об использовании телефонной и кредитной карточек, - переслали ей в Вашингтон по факсу через несколько часов после запроса. Она была из УСР; никто и не подумал подвергнуть сомнению ее небрежно состряпаную легенду о проводящемся следствии по делу о мошенничестве в перечислении фондов за рубеж.
Однако документы ничего ей не сказали. Причина смерти, записанная в свидетельстве раздражительным и почти неразборчивым почерком врача, возможно, тем самым, который постоянно лечил старика, гласила: "Естественные причины". В скобках было добавлено: "С явлениями тромбоза коронарных сосудов". И, возможно, так оно и было на самом деле.
Покойный не совершал никаких необычных покупок, все его междугородные телефонные переговоры ограничивались Ньюфаундлендом и Торонто. Все это не давало никаких зацепок. Может быть, ей удастся найти ответ в Галифаксе.
А может быть, и нет.
Она чувствовала то опьянение странной смесью из надежды и отчаяния, которое всегда испытывала в начале следствия. То она была твердо уверена, что непременно справится с делом, но уже в следующую минуту ей казалось, что это совершенно невозможно. Но была одна вещь, которую она знала наверняка: во всех серийных убийствах, которые ей приходилось расследовать, первое всегда являлось самым важным. Это был краеугольный камень всего дела. Только в том случае, если ты работаешь скрупулезно, если заглядываешь под каждый камешек, ты можешь надеяться на то, что тебе удастся связать концы с концами. Если не видишь всех точек, тебе никогда не удастся правильно соединить их между собой.
Анна была одета в свой дорожный костюм: темно-голубую юбку от Донны Каран (естественно, из недорогих) и белую блузу от Ральфа Лорена (конечно же, не сшитую на заказ). В управлении она славилась умением одеваться совершенно безупречно. На свое жалованье ей было крайне трудно приобретать одежду, изготовленную лучшими фирмами, но она все равно покупала ее, несмотря даже на то, что ради этого ей приходилось жить в темной двухкомнатной квартирке в захудалом районе Вашингтона и работать без отпусков: все заработанные деньги уходили на одежду.
Все считали, что она одевается так хорошо для того, чтобы привлекать внимание мужчин, ведь именно к этому стремились все молодые одинокие женщины. Но в ее случае общественное мнение заблуждалось. Одежда заменяла ей бронежилет. Чем лучше она выглядела, тем спокойнее и безопаснее себя ощущала. Анна пользовалась косметикой лучших сортов и носила одежду, разработанную и сшитую лучшими фирмами, потому что так она больше не была дочерью нищих мексиканских иммигрантов, убиравших дома и подметавших дворы богачей. А значит, она могла быть кем угодно. У нее было вполне достаточно здравого смысла для того, чтобы понять, насколько это смешно с рациональной точки зрения. И все равно она вела себя именно так, а не иначе.
Анна не раз спрашивала себя, что же больше задевало Арлисса Дюпре - то, что она, привлекательная женщина, отвергла его домогательства, или же то, что она мексиканка. Возможно, и то, и другое. Возможно, по мнению Дюпре, выходцы из Мексики были низшими существами, и поэтому она не имела никакого права отказать ему.
Она выросла в маленьком городке в Южной Калифорнии. Ее родители были мексиканцами, которым удалось убежать от нищеты, болезней и безнадежности, царивших в стране, лежавшей южнее границы. Ее мать, ласковая женщина с тихим голосом, убирала в квартирах, а отец, молчаливый и самоуглубленный человек, делал дворовую работу.
Когда она училась в начальной школе, то носила платья, сшитые матерью. Мать также заплетала в косы и укладывала ее каштановые волосы. Анна знала, что одета не так, как все остальные, знала, что одежда не слишком-то идет ей, но это ее совершенно не волновало лет до десяти или одиннадцати, когда среди девочек начали формироваться компании, в которые ей не было доступа. Ни одна из ее одноклассниц ни за что не стала бы иметь дело с дочерью женщины, убиравшей их дома.
Она была изгоем, отверженной, ненужной обузой в классе. Она была невидимкой.
Не то чтобы она была одна такая - ученики делились примерно поровну на латиноамериканцев и белых, причем эти группы почти не соприкасались между собой. Она привыкла к тому, что некоторые из белых девочек и парней презрительно окликали ее "мокрая спина" или "спик". Но среди латиноамериканцев тоже имелись касты, и она относилась к самой низшей. Латиноамериканские девочки всегда одевались очень хорошо и издевались над ее одеждой даже с большей злобой, чем белые.
Выход, решила она, заключается в том, чтобы одеваться так же, как все остальные. Она начала жаловаться матери, которая сначала не принимала ее всерьез, но потом все же объяснила, что они не могут позволить себе покупать такую одежду, какую носят другие девочки, да и вообще, спросила она, какая разница? Ей что, не нравится та одежда, которую шьет ей мать? "Нет, бросила в ответ Анна, - я ее ненавижу!" Она и тогда отлично понимала, какими жестокими были эти слова и какую боль она причинила матери. Даже сегодня, через двадцать лет, Анна не могла без раскаяния вспоминать о тех днях.
Мать любили все, к кому она нанималась. Некая весьма и весьма богатая женщина стала дарить работнице вещи своих детей. Анна радостно носила их она никак не могла понять, как можно пренебрегать такой прекрасной одеждой! - пока до нее постепенно не дошло, что все эти наряды были модными год или два назад, а потом в один, как выяснилось, не такой уж прекрасный день все удовольствие от подобных подарков исчезло окончательно. Анна шла по школьному коридору, и девочка, входившая в компанию, к которой ей очень хотелось примкнуть, вдруг окликнула ее. "Эй, - сказала девочка, - это же моя юбка!" Анна, покраснев, принялась отнекиваться. Тогда девочка подцепила указательным пальцем подол, отвернула его и продемонстрировала свои инициалы, написанные несмываемыми чернилами на пришитой метке...
