Юлия Винер - Бриллиант в мешке
– Вспомнила! А чего ж ты тогда за меня пошла, если знала?
– Любовь была большая, вот и пошла.
– Была большая, а теперь нет?
– А теперь нет.
– Куда ж она делась?
– Не знаю. Прошла.
Прямо так и режет. И не оправдывается даже.
– Теперь ты доброго человека любишь. Тоже большая любовь?
– Какая уж есть.
– И ко мне совсем никакого чувства не осталось?
– Почему никакого? Чувство осталось. А любви нет.
До того мне досадно стало! Говорит хотя и грустно, но спокойно и ничуть не чувствует себя виноватой. А я еще ее жалел, что вот, мол, она меня любит, а мне с ней неинтересно! Ужасно мне захотелось ее уесть. Говорю:
– Ну, теперь-то ты наверняка русского себе подыскала, доброго человека.
– Эх ты, Миша, – говорит, и глаз у нее один чуть прикрылся, словно голова заболела.
Пошла в кухню, я за ней.
– Нет, – говорит, и все так же спокойно, – он еврей.
Настоящий еврей, верующий.
Смешно мне не было, но я рассмеялся как можно громче:
– Да он тебя, что ли, в прислуги берет, или как? Какой это верующий еврей станет с тобой жить?
– Он не фанатик. Станет. И потом, я гиюр приму, если удастся.
– Чего-о?!
Она из холодильника все вынула, моет внутри.
– Гиюр, в еврейство перейду. Нас таких в классе семь женщин, правда, другие помоложе.
– В классе! Уже и учиться начала!
– Начала.
– Гиюр… Ну, даешь. Тебе что, детей с ним рожать? Или в еврейского Бога вдруг поверила?
– В Бога я всегда верила. Еврейский или какой, мне все равно. И дети у него есть свои, взрослые уже. А у меня свои. – И вдруг улыбнулась, так улыбнулась, как мне давно уж не улыбалась. – А что? Можно и ребеночка.
– На сорок пятом году? Постыдилась бы.
– Это ничего, здесь это делают. Улыбается, отдраивает плиту, на меня совсем уж не смотрит.
– А ты подумала, что дети скажут? Перед детьми тоже не стыдно?
– Дети не осуждают.
– И все за моей спиной! Мужика нашла, в религию ударилась, детям сказала… Один я ничего не знаю.
– Теперь знаешь.
32
В процессе я ей все-таки про камни рассказал, чтобы причину объяснить, почему с Кармелой вышло.
Нет, говорит, не в Кармеле дело, Кармела добрая женщина, я рада буду, если у вас что-нибудь получится. А про камни только и сказала, не впутывайся ты в эту кашу, брось, зачем тебе? Слишком была занята своим, слушала невнимательно и толком, по-моему, не усвоила.
А теперь вот Азам. Все знает, вполне в курсе и уже обдумал, что делать. Тут уж дурака валять нечего, вокруг да около ходить. Могу, конечно, еще прежнюю резину потянуть, не знаю, мол, и не знаю ничего. Но ясно, что не отстанет, да и Галина… В общем, сказал ему, пусть приходят, поговорим. Он хотел прямо сегодня, но я не могу, у меня травма. Договорились на завтра.
Лучше всего, отдам я им эти стекляшки, и пусть делают, что хотят. А мне это скучно и ни к чему.
В общем, надо идти к Кармеле. Не хочется, у меня все чувства к ней испарились, и этим самым заниматься совсем не хочу. Но надо, и лучше, чем сидеть и последние нервы мучить.
Переодеваться не стал, хотя болей практически никаких нет. Что это значит, все нервы истерзаны, а болей нет? Или она права была и болезнь моя проходит? Только этого не хватало. Да глупости, не может она пройти, не первый раз, просто ремиссия.
И время самое подходящее, восемь часов. Татьяна, между прочим, как раз заступает на дежурство.
Без всяких приготовлений, но с решимостью взял и пошел.
Дверь у Кармелы, как всегда, не заперта. Ей уж и соседи говорили, обворуют, будешь знать. Нет, говорит, я с детства так привыкла, стану я запирать, когда в магазин на полчаса выхожу. У нас, говорит, в мошаве никогда не запирали, тоже мне, вспомнила времена царя Гороха.
Сама в кухне, опять что-то вкусное готовит, не исключено, что и нам бы опять принесла. Теперь мне одному будет носить, если вообще будет.
Услышала меня, выскочила в прихожую – у нее и прихожая есть, вообще, квартира куда лучше нашей и больше, комнат не то четыре, а может, и пять, и санузел раздельный. Видимо, у бывшего мужа отсудила. Говорят, раньше когда-то, еще до Израиля, в этом доме был отель для богатых англичан, справа для них квартиры, такие, как ее, а слева маленькие для прислуги, как наша.
Выскочила в прихожую, и так радостно: «Мишен-ка!» Мимо меня проскользнула и дверь заперла, а ключ в карман. Опасается теперь, про Татьяну ведь не знает, и не скажу.
– Мишен-ка, у меня в кухне горит, я сейчас, только доготовлю.
И быстро обеими руками мне голову приподнимает, одной рукой держит, второй гладит по щеке, по губам, наклонилась, заглядывает в глаза:
– Ты сердишься? Плохо себя чувствуешь? У тебя что-то случилось?
Интуиция у этих баб просто зверская.
– Нет, – говорю, – ничего.
– Иди, – говорит, – прямо в спальню, я сейчас приду, а то сгорит.
И убежала.
А я вошел в спальню и ахнул.
На двуспальной ее кровати, на двух подушках, лежат оба мои коврика.
Я нужный сразу схватил, а что делать, не знаю. Унести его нельзя, дверь заперта. В карман сунуть – не влезет. Вообще в одежде не спрятать – велик, и ведь раздеваться придется. Увидит и отнимет опять. Она как раз из кухни кричит:
– Ты пока раздевайся и ложись!
Я быстро постель разобрал, балаган на ней устроил, типа что коврики в нем затерялись, сел посередке, но куда нужный-то деть? Снял рубашку, накрыл ею, но это ненадежно. А она в дверь заглядывает и говорит:
– Я только в душ быстренько, ладно? А то я после кухни. Хочу, чтоб мы с тобой сегодня по-людски, а не так. Ладно? Мишен-ка?
И смотрит как-то просительно, даже не похоже на нее. Я киваю:
– Конечно, Кармела, – а сам весь в тоске.
Не хочу я, ни по-людски, и никак, и с ковриком ничего не придумаю.
Сижу, оглядываюсь по сторонам.
И вижу, на туалетном столике у нее лежат маникюрные ножнички. Схватил и стал тот кружок, которым место отметил, вырезать. Маленький-то кусок зажму и не отнимет, и пусть ругается, как хочет.
Ножнички крошечные, тупые, что только она ими делает? А тряпки толстые, да еще скрученные, и узлы. Ужасно медленно идет, не режу, а пилю. А она в ванную дверь не закрыла, плещется там и кричит мне оттуда обычным своим голосом:
– Я уже почти готова. А ты готов?
То-то и оно, что не готов. А ведь она сейчас выскочит, вытираться в такую жару недолго. Что делать?
Надумал. Взял и пошел в уборную.
Уборная тесная, дверь, конечно, не запирается, я сел на толчок, даже крышку не закрыл, некогда, ногами дверь изнутри припер и режу. И вот нащупал одну горошину. Выковырял, сунул в карман брюк, режу дальше. Режу, а сам щупаю, где тут мой Красный Адамант. Еще две горошины высвободились, спрятал и их. Остальные, видно, в середке. Пилю изо всех сил, половина всего осталась.
Вот он! Нащупал! Да большой какой, присмотреться, так и на вид заметно. Но плотно в лоскут закручен. Я уж не пилю, а просто рву, крепкие, гады. Слышу, она из ванной прошлепала в спальню и сразу же зовет:
– Мишен-ка, ты где?
Я резанул, мой Красный чуть приоткрылся с одного боку. Какой красавец!
– Мишен-ка! Куда ты исчез? А, ты здесь. Слушай, ты воду только малую спускай, а то что-то плохо проходит.
У самой двери уже стоит. Но ведь не полезет же в туалет.
Отошла на минуту, повозилась где-то там немного и опять подошла.
– Ну, чего ты так долго?
Я молчу и режу.
Не уходит. И я замер.
– Мишен-ка, – говорит, – что с тобой? Ответь мне. Что ты там делаешь?
– Пипи делаю, – говорю, но голосом управляю плохо.
– Пипи? Что у тебя такой голос? Ты в порядке?
– И каки.
А голос совсем уже не мой. Тяжело мне, ногами дверь держу, локтями уперся в колени, ножницы эти проклятые кольцами врезались в суставы – не стащить, и пилю, раздираю, да еще двумя пальцами Красный придерживаю, он уже почти совсем обнажился, сейчас выцарапаю.
– Мишен-ка, тебе плохо? Почему ты молчишь?
И толкает дверь, а та, понятно, не хочет открываться, там мои ноги.
– Ой! – кричит. – Мишен-ка, ты там упал?
Я полуотрезанный кусок в горсть захватил и рванул что было мочи, оторвал, а она в тот же момент на дверь нажала.
Ноги мои дернулись, колени трахнули по локтям, между коленями – плоп! – что-то упало в толчок, а я и встать не могу, она наполовину в дверь втиснулась и меня дверью зажала. Выйди, кричу, выйди сейчас же, а она: да что ты, да что с тобой, убралась наконец, я кое-как сполз на пол, повернулся и руку по локоть в толчок запустил, но куда там.
33
Подвожу итог, хотя знаю, что не окончательный. Не знаю только, что ставить в плюс, а что в минус.
Ресторан по-прежнему закрыт, полная тишина.
Хозяин и Коби с крашеной щетиной отправились под ручку туда, где им приготовлено теплое место.
Полиция пока не трогает.
Из преступного мира тоже не доходит никаких признаков жизни. То ли подбираются постепенно, то ли ищут в другом направлении. Дай-то Бог.
Заказанное панно не готово и неизвестно когда будет, так как работать больше не хочу. Не хочу делать.
Болезнь как будто отступает. Болей нет, хотя спина и шея, конечно, согнуты, как были.
