Тонино Бенаквиста - Малавита - 2
Зовите меня Измаил.
Так, значит, это первая фраза. В общем-то, почему бы и нет? Парень просто говорит, как его зовут, представился — и дело с концом. Можно идти дальше, переходить ко всем этим штучкам — открытое море, кит и все такое. Это ж надо было решиться начать вот так, просто, без прикрас, подумал Фред, потративший уйму времени на сочинение первой фразы «Империи тьмы», второго своего романа. А ведь он вполне мог начать так же:
Зовите меня Ласло Прайор.
Мелвиллу можно, а Фреду — нет. Нет у него на это никакого права. Когда он решил начать писать, домашние не приняли его нового занятия и всячески над ним подтрунивали, а он молча сносил их насмешки — не расправляться же с собственной семьей? Однажды он случайно услышал слова Уоррена — самые жестокие из всего, что он уже слышал: «Папа? Пишет роман? Да обезьяна, которая молотит без разбора по клавишам, и та скорее выдаст что-нибудь путное, чем он!» Фред воспринял этот образ буквально и представил себя в виде шимпанзе, который, гримасничая от напряжения, раздумывает, на какую клавишу нажать — все равно на какую. Это повторялось каждый раз, когда он осмеливался закрыться у себя со своей машинкой и пачкой бумаги. Его не щадили, словно его безумная мечта их пугала. Да, они боялись, но не только того, что он вытащит наружу свое гангстерское прошлое и запишет на бумаге свои воспоминания — воспоминания кровавого убийцы, этот страх лежал гораздо глубже, и его невозможно было определить. Фред не должен был писать, потому что это неприлично, это выбивается из привычной логики вещей, не вписывается в обычное мироустройство. Кроме нелепости, было в этом что-то гнусное, как во времена его мафиозной деятельности, — полное отсутствие уважения к общепринятым нормам, безнаказанность, позволявшая с легкостью попирать человеческие законы и создавать новые для личного употребления. Принимаясь за роман, он брал читателей в заложники, как когда-то клиентов банка. И не важно, какой будет результат, пусть даже не самый плохой, — зло уже свершилось и продолжало совершаться изо дня в день, не подлежа обсуждению, ибо никто, даже внутренний голос, ни разу не сказал Фреду: Одумайся, несчастный! Разве ты не знаешь, что до тебя миллионы безумцев пробовали свои силы в этом деле и лишь единицам удалось совершить это священнодейство? Их стиль, их вдохновение породили высокое искусство, они обогатили художественное наследие человечества. Ты же никогда не скажешь ничего, что могло бы сравниться по яркости с белизной этого листа. Так оставь же ему его незапятнанную чистоту — это лучшее, что ты можешь сделать для литературы. Ничего такого он не услышал и принялся молотить жирными пальцами по клавишам. Молоточки ударили по бумаге, и посыпались слова — одно за другим, чаще всего они появлялись ночью, тайно, и вот их стало достаточно много, чтобы Фред присвоил им звание романа. Ни разу ему не пришла мысль о том, что он незаконно вторгся в Пантеон литературы, ни разу не испытал он искушения взглянуть на себя глазами последующих поколений: он чувствовал себя сильнее этих книжек, его жизнь стоит того, чтобы рассказать о ней другим, — пусть не думают, что такое бывает только в книгах. Конечно, в мире полно умников, которые знают, как и куда ставить запятые, но что, что они могут рассказать? А вот у него, Фреда Уэйна, он же Ласло Прайор, хранится в памяти столько потрясающих и при этом абсолютно реальных событий, что сама литература побоялась бы к ним подступиться.
Зовите меня Измаил.
Фред не решился сказать вот так — меня, выступив в роли рассказчика. Он отказался от этого я, решив, что оно хорошо для личного дневника, а личный дневник пишут от руки в тетрадке в клеточку. Фреду же хотелось написать настоящую книгу, с печатными буквами и ровными полями справа и слева. Роман — это, прежде всего, аккуратные страницы, как будто уже напечатанные: одно слово вылезет за край — и строчка пропала, перепечатывай ее заново. Эта навязчивая идея — что текст должен быть ровным и симметричным — обусловила его манеру: он избегал слишком длинных слов, переносов, следил, чтобы знаки препинания ложились красиво. Он подбирал слова по размеру и, если у него не получалось правильно перенести слово в конце строки, подыскивал другое. Через несколько месяцев подобных упражнений он пришел к выводу: одно и то же можно сказать разными словами. Наверно, это и называется «стиль»?
О стиле Фред никогда не заботился. За первой страницей последовала вторая, потом еще и еще, он рассказывал свою жизнь языком простым и грубым, как он сам, называя вещи по их именам, не обращая внимания на повторы и отступления, двинуть в морду — значит, двинуть в морду, всадить пулю в живот — значит, всадить пулю в живот; в конце концов, в жизни, как и в книге, важен результат. Он игнорировал грамматику и синтаксис, как когда-то уголовный кодекс, и плевал на обороты и форму. Когда сын попытался ему вставить словечко на эту тему, Фред ничего не понял: что это еще за «стиль» такой? Для подкрепления своих доводов Уоррен решил обратиться к знакомым для отца понятиям.
— Допустим, ты все еще капо и тебе надо убрать одного типа. Кого ты пошлешь на дело: Паули Франчезе или Энтони Пэриша?
— Ну, это две совершенно разные школы. Энтони — рационалист, у него все всегда продумано до тонкостей, «вычищено». Он постарается прижать типа в самом неожиданном месте и прикончить побыстрее. А вот для Паули, наоборот, способ иногда важнее, чем результат. Он часто меняет оружие и никогда не повторяется. Все время что-то новенькое придумывает.
— Вот видишь, это и есть «стиль».
Как ни странно, доводы сына заставили Фреда призадуматься. С этого момента он стал обогащать свой лексикон средствами воровского жаргона, подбирал слова острые как бритва, придумывал убийственные метафоры, описывал душевные страдания так, словно речь шла о физических муках.
Но главными для него оставались все же смысл рассказа и желание поскорее его записать на бумагу. Воспоминания целой жизни, потраченной на гнусности, бурлили в нем и рвались наружу.
Было без десяти четыре ночи, глаза у него закрывались, и он решил не отдаваться больше во власть всех этих воспоминаний, дурных и хороших, а вернуться к герою, который только и успел, что назвать свое имя.
Зовите меня Измаил.
И тут же заснул при свете с раскрытой книгой на животе.
* * *Когда он проснулся, в кровати рядом с ним было пусто. Фред поискал на ощупь книжку и обнаружил ее на полу. Он поднял ее, набросил халат, спустился в кухню, никого по пути не встретив, и налил себе остатки еще теплого кофе. Какое-то время он пребывал в невесомости, медленно собираясь с мыслями: Сегодня воскресенье, они останутся тут до вечера. Пришла собака и положила морду на колени хозяину.
Вошла Бэль, вся обвешанная сумками, и поцеловала отца в лоб.
— Мы с мамой были на рынке.
Укладывая содержимое сумок в холодильник, она спросила:
— Папа? Ты читаешь?
— …?
— Ты читаешь Мелвилла? Ты?
Бэль указала пальцем на томик, который Фред в полусне положил рядом с кофеваркой. Он действительно собирался вернуться к чтению, с того места, на котором остановился, сдвинуться наконец с первой строчки, пусть даже на это уйдет все воскресенье.
— Мне нужно, для моего романа, — ответил он. — Это трудно объяснить.
— И где ты находишься?
— Еще в самом начале.
— Прочитаешь страниц двести и увидишь, как это хорошо.
Фред потянулся, уже сраженный предстоящими трудностями. В словах дочери слышалось больше восхищения Мелвилл ом, чем им самим. Она что, не понимает, что такое двести страниц для такого, как он?
Неизвестно откуда появился Уоррен, свежевыбритый, нарядно одетый, что совсем на него не походило.
— Я сгоняю в Монтелимар, к обеду вернусь.
Он уже готов был выскочить их кухни на той же скорости, на которой влетел, как вдруг затормозил и повернулся к отцу.
— Что я вижу? Книжка?
— …
— Это что? «Моби Дик»? Папа читает «Моби Дика»?
Фред предпочел не отвечать и засунул книжку в карман халата.
— Зачем тебе париться с книжкой, есть же фильм. Старый, времен твоей молодости, с Грегори Пеком. Он и есть Ахав.
— …Кто?
— Грегори Пек.
— Нет, персонаж.
— Капитан Ахав.
Фред видел там только Измаила, никакого Ахава не было. Чего они хотят от него, рано утром, когда он еще не проснулся? Он еще не снялся с якоря, да и на палубу еще не поднимался, и вообще — только успел узнать, как зовут рассказчика, черт возьми.
Уоррен, который слишком спешил, чтобы продолжать этот разговор, выскочил на безымянную аллею, столкнулся там с матерью, разговаривавшей по телефону, и его фольксваген-«жук» на полной скорости выехал из деревни. Если накануне ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы остаться в Мазенке, то сегодня мысль о том, что Лена находится в паре десятков километров от него, а он не может с ней увидеться, показалась ему и вовсе невыносимой. Тем более что у него была для нее потрясающая новость.
