Анна и Сергей Литвиновы - Бойтесь данайцев, дары приносящих
Галя тоже умела быть твердой и поэтому спросила:
– Иван, что случилось?
– Я не могу тебе рассказать, – отвечал генерал и сделал выразительный взгляд наверх: мол, тут и стены имеют уши. Учитывая именование их местожительства: Дом правительства – его жильцов и его расположение – самый близкий к Кремлю жилой дом! – предосторожность была не лишней.
Галя упредила рассказ и, основываясь на увиденном, ответила Провотворову не менее жестко:
– Что бы ни случилось, это не стоит твоей жизни. Подумай обо мне. Что станет со мной? С маленьким Юриком? Нас просто вышвырнут отсюда. Мы с тобой даже не расписаны. Не надо, Иван. И потом, перед кем ты собрался каяться? – Провотворов дернулся. Галя поняла, что попала в точку, и решила додавить, зная взгляды генерала: он ведь нынешний президиум ЦК, а особенно ничтожного Хруща (как он его называл), ни в грош не ставил. – Я бы поняла, перед Иосифом Виссарионовичем. А перед этими, нынешними?! – Ее сожитель был закоренелый сталинист, и сколько бы Хрущев ни поливал своего прежнего хозяина, взгляды генерала оставались прежними: Сталин – великий вождь и полководец, превративший лапотную Россию в передовую державу. А теперешние руководители – просто безответственные болтуны, проматывающие огромное наследство былого политического гения.
– Тсс-сс, – остановил ее генерал, – не надо вслух.
– Да наплевать, – выкрикнула Галя. – Пусть слушают. Что они сделают? Ведь они, теперешние, даже наказать никого не умеют как следует.
Эта реплика также произносилась в основном, чтобы потрафить возлюбленному, и своей цели она достигла: Провотворову понравилось.
– Пойдем, расскажешь мне, в чем там дело. – И она увлекла Ивана Петровича за собой. Для надежности сняла со стены телефон, положила его на пол и прикрыла сверху подушкой. Генерал, в какой-то момент ставший податливым, словно сыночек Юрочка, дал привести себя в ванную комнату. До эпохи водяных счетчиков оставалось еще полвека, и Галя, не жалея воды, открыла оба крана, в раковине и в ванне. – Так тебя никто не услышит, – удовлетворенно резюмировала она. – Расскажи лучше мне, чем перед этим кукурузником каяться. – И последняя реплика также понравилась генералу.
– Большущая неприятность, – выдохнул он. – Юра Самый Первый чуть не убился.
– Живой?
– Да, слава богу, жив. Но покалечился сильно. Все лицо разбил.
– А при чем тут ты? – жестко спросила молодая женщина.
– Как при чем? Я к ним приставлен был…
– Приставлен? – расхохоталась она. – Да ведь они не дети!
– И все равно, понимаешь, я за них отвечаю. Хрущ хотел Юру рядом с собой на открытии двадцать второго съезда посадить. Съезд завтра начинается – а Юра в больнице, вряд ли даже к последним заседаниям оклемается. Пластическую операцию будут делать.
– Ты себя слышишь? – набросилась на генерала молодая женщина. – Съезд, рядом с собой посадить хотел, Юра лицо разбил… И ты – ты, боевой генерал! – ради такой дряни и ерунды хотел себя жизни лишить?! Да ты в своем уме?! Подумаешь, Никите не потрафил! Да наплевать на этого кукурузника! – Речи Гали явно звучали для Провотворова как сладчайшая музыка, она это видела. – А Юру – да, жалко. Но так ведь он живой! А что там случилось, расскажи? – Теперь, когда острота момента, как она видела, сгладилась, Гале, как всякой женщине, захотелось узнать подробности – тем паче что касались они самого популярного на тот день человека на планете.
– Парни наши, Юра и Гера, – начал генерал, – испытание медными трубами в основном выдержали. Особенно это Юры касается. Со всеми спокоен, ровен, улыбчив. Что с британской королевой, что с министрами или членами ЦК, или простыми рабочими. Но они, конечно, что Гера, что Юра, от всяких визитов устали и теперь, на своей земле, в строго охраняемом санатории, решили маленько расслабиться. Тем более – отдыхали с женами. Но и тут им, конечно, покоя не дали. Местное крымское начальство все время их донимало, возили на всякие встречи, в массандровские погреба, на приемы в обком партии, на корабли Черноморского флота. Ну, и Юра с Герой все время немного подшофе были. Однажды удрали, поехали на катере кататься, опаснейшие финты откалывали. А в тот день опять ездили с крымским начальством видаться – тем ведь лестно, что они с космонавтами на дружеской ноге. Юру маленько подпоили, он, когда в санаторий вернулись, пошел в номер к себе, лег. Мы внизу, в столовой, сидим, в карты играем. Жена его, Валентина, тут. Потом Юра Самый Первый спускается. «Давайте танцевать», – говорит. Начал пластинки менять. Потом: «Нет, – говорит, – с вами скучно. Я пошел к себе». Вскорости и жена его удалилась. А потом вдруг: шум, грохот, крики. Валентина орет: «Помогите ему! Он умирает! Умирает!» Я бросился на крик. Смотрю в окно: внизу, под высоким балконом, валяется Юра и весь заливается кровью. Мы помогли ему, перевязали, срочно послали за врачом. Наконец, тот дал диагноз: сотрясение мозга, глубокая рваная рана на лбу, над бровью. Но жить, слава богу, будет. Я начал разбирательство. Оказалось, что, когда Юра пошел к себе в номер, увидел в коридоре медсестру, хорошенькую, молоденькую. Она рассказала: он ее в чей-то пустой номер затащил, стал целовать. Дверь на защелку закрыл. Тут стук в дверь. Стучится Валентина, Юрина жена. «Открой, – кричит через дверь, – я знаю, что ты там».
– Водевиль какой-то, – не удержавшись, прокомментировала Галя.
– Да, водевиль! – с горечью воскликнул генерал. – Взрослые вроде люди, всемирно известные, а ведут себя, как мальчишки! Как лейтенанты в дальнем гарнизоне!
– А кто они? – пожала плечами молодая женщина. – По сути, такими офицериками и остались, несмотря на все ордена. Ну, а что было дальше?
– А дальше Юра ничего не нашел умнее, чем, как Подколесин или черт знает кто, выпрыгнуть из номера, где он с медсестрой был, прямо в окошко. Прыгнул, да зацепился за что-то ногой, ветку глицинии, что ли, и рухнул со всего маха физиономией на острый бордюрчик.
– Кошмар какой!
– Да! Теперь из-за этого дурацкого поступка все наперекосяк. Вместо того чтобы завтра на съезде в президиуме рядом с Хрущевым сидеть, Юра Самый Первый в больнице, новую бровь мастерить ему лучшие пластические хирурги страны будут. Хрущ на меня всех собак вешает: мол, не справился, не уберег, снимем к чертовой матери.
– Ой, и только-то, – махнула рукой она. – Ну, подумаешь, снимут. Не посадят ведь, не расстреляют. Сам говоришь, у кукурузника жила тонка. А я теперь вижу, – сменила она тон на делано ревнивый, кокетливый, – как вы там, с космонавтами-то, время проводите. Ну, а ты, генерал, скажи: ты в Крыму тоже по медсестричкам бегал? – Нет, если она и ревновала Провотворова, то лишь самую капельку, однако для его же здоровья благотворно было сейчас разыграть небольшую сценку ревности.
– Медсестрички не мой уровень, – нахально, в тон ей, отвечал совершенно оправившийся от своих скорбей Провотворов. – Я в основном с докторицами баловался.
– Ага! Они, наверное, укольчики тебе тонизирующие ставили? – продолжала нагнетать градус любви Галя. Она завинтила оба крана, взяла генерала под ручку и повлекла его в гостиную к дивану – и тут мы, в скромности, не желая мешать, удаляемся и оставляем пару одну.
Никита Сергеевич Хрущев
Двадцать второй съезд КПСС должен был стать его апофеозом. Да, да! Все самое лучшее, что может дать советский строй, должно было быть продемонстрировано. Для начала, пройдет великий форум советских коммунистов не в имперском, старорежимном Большом кремлевском дворце, а в новом, светлом, только что построенном Дворце съездов. Шесть тыщ делегатов со всей страны, многочисленные депутации со всей планеты вольются завтра в древний Кремль – а тут перед ними предстанет новейшее, современнейшее здание! Редкий мрамор, анодированный алюминий, огромные окна. Внутри эскалаторы. Китайцы лопнут от зависти. Те страны, что сделали социалистический выбор, румыны и чехи всякие, еще раз поймут: нет, не зря мы на Москву ориентируемся. А те народы, что сбросили с себя колониальное иго и не определились, задумаются: вот чего может дать трудящемуся человеку советская власть! Капитализм он ведь – что? Он разве о людях думает? Только о прибылях своих непомерных печется. Поэтому съезд будет очередным моментом, чтобы простые американцы, французы, англичане, итальянцы, изнемогающие под гнетом монополий, почесали свои затылки: а той ли нас дорогой наши правительства министров‑капиталистов ведут? Не пора ли и нам свой ветшающий паровоз переводить на социалистические рельсы?
Вдобавок съезд должен будет новую программу партии принять – и примет, конечно, куда он денется, – величественную программу построения коммунизма к тыща девятьсот восьмидесятому году. Кое-какие товарищи, в том числе и из руководства, хоть в открытую выступать остерегаются, но по углам ворчат (знаем, знаем, КГБ сводки исправно подает): мол, это забегание вперед. Рано, дескать, о коммунизме говорить, когда на местах кое-где еще с мясом и молочными продуктами перебои. А я вам так скажу, товарищи: перед нашим героическим советским народом надо ставить великие цели. И тогда он горы свернет. Да, может, восьмидесятый год для построения полного коммунизма – это рановато. Может, на деле только к началу нового, двадцать первого века управимся. Но когда от человека многого требуешь – он многое и делает. Выше головы прыгает! Вдобавок – глядь, и западные страны, увлеченные советским примером, к нам потянутся. Мирным путем приведут в своих державах к власти коммунистов. А у них там, особенно в Америке, материальных благ в изобилии, нечего скрывать. Не беда будет, если мы от них маленько позаимствуем – для нашего народа, изнуренного Великой Отечественной войной. На которой мы, между прочим, за вас, граждане капиталисты, погибали – а вы там, за своим океаном, отсиживались.
