Владимиp Югов - Человек в круге
Я вспомнил Железновского: всех, всех! Всех!
Всех - под вышку? Всех - под подозрение?
Ее-то в первую очередь.
- А ехать в Россию ей - голодно там.
- Ты в России заканчивал училище?
Он кивнул головой.
- Шефство взять над ней не дадут, - сказал я.
- Скажут, что покрыватель чего-то, твоего наподобие негатива.
- Это точно.
Утром ни свет ни заря прибежал продрогший насквозь шофер, с которым мы все сюда приехали.
- Товарищ старшина! Побыстрее, побыстрее! А то опять к вечеру выедем, гупнемся в темноте в сусличью яму, - не вылезем! А с нами детишки будут. Ночи-то - у-у-у!
- Ты берешь с собой жену начальника заставы? - спросил я его, увидев два чемодана, стоящие рядом с машиной.
- А что ей тут быть? Она ломоть отрезанный, - спрятал он глаза.
- Единолично решил?
- Единолично. - Шофер подошел ко мне вплотную, он изучал меня. - А ты что, не видишь? Небось, один Егоров достанет за всю шушваль... Я ведь все слышал!.. Забросает бумагами... И потому... Все решено единолично. Согласно уставу, конечно. И просьбе ее самой... Я, старшина, сюда езжу давно. Я знаю эту женщину. Вы ей теперь ничего не припишите! Она святая, если детей тут нарожала и в люди их сейчас тянет. Чтобы уехать! Чтобы по сиротским домам их не устраивали потом, после всего, что может быть тут!
- Поехали! - насупился я.
- И смотри, старшина! Не играйся! С огнем не играйся! Чего не надо не пиши!
- Все у нас с тобой насчет ее отъезда совпадает.
Я старался говорить тихо.
4
Первая любовь полковника Шугова.
Елена Мещерская и загадочный полковник Н.
Знакомство с генералом С.
Две небольшие заметки в районной газете.
Поединок Шугова с генералом С.
Встреча с Игорем Железновским в Ленинграде
и судьба Соломии Зудько.
Все, что здесь оставалось, это какая-то неправда. Дул неистово афганец в ксерофитном редколесье, древовидный можжевельник плясал на ветру. Маленький арык, протянутый до глубочайшего колодца, из которого уже научились брать с помощью ослика, ходящего по кругу, воду новые жители заставы, засыпало песком и пылью. Небо было мутным, и никакие астрономические приборы и инструменты не могли пробиться туда, наверх, к светлым и желанным в такую погоду облакам.
Я шел к машине. Зачем я приезжал? Зачем так просился сюда? Никто мне не даст написать обо всем этом ни слова. Никто мне не даст написать ни слова в защиту жены Павликова и ее детей... Ах, товарищ шофер! Ах, Федя, дорогой! Знал бы ты, как я стал тебя уважать после того, что ты мне сказал... Но никто не даст написать, что я увидел! Успокойся. Мой цензор Мамчур, да только я заикнусь, где был и о чем думаю поведать, схватится за валидол и взмолится:
- Пожалуйста, и не думай, и не мечтай! У нас нет нарушений границы! И мы служим не на границе. Мы служим в другом районе страны.
Мамчур напомнит мне все грехи, которые я совершил за последнее время, пользуясь его добротой. Я написал недавно материал, благодаря которому стало ясно, где расположена наша дивизия. Думается, всякая разведка уже давно нанесла на карту место дислокации такой громадной части, с шумом и гамом сразу после войны ехавшей из Прибалтики, - там участвовала в ликвидации Курляндской группировки врага, - сюда, в Богом забытый и давно покинутый им край.
Я написал еще и кучу материалов, где привязывалась славная, на войне удачливая, а в мирное время недисциплинированная, на взгляд высшего начальства, часть, теперь обосновавшая свое разветвленное оборонное и наступательное хозяйство на самой границе, в трех километрах от нее.
Зачем тревожиться? Все равно не напишу. Тем более, никогда не упомяну, как мне повезло около Железновского. Как повезло и что я с ним увидел, что пережил в новом аэропорту, и потом, что увидел в дороге, с человеком в пенсне, перед которым - я со страхом потом думал, узнав позже о его необузданной всесильной власти, - дрожали не сотни, не десятки миллионы людей.
В кузове машины я увидел сиротливую стайку Павликовых. Вдова (я ее иначе и не называл - не мог же Игорь Железновский, ради просто словца, сказать о уже свершившемся расстреле старшего лейтенанта Павликова) усадила их полукружием, и для всех у нее нашлось то, что им понадобилось бы в такой трудной дороге, при дующем неистово ветре. Она им закутала глазки и ротики, и когда я попытался с самыми маленькими усадить ее рядом с шофером, в кабинке, она наотрез отказалась покинуть и старших.
- Нет, нет, нет! - испугалась она, не доверяя мне детей.
Мы стали препираться, водитель тронул машину, и я сразу отгадал, почему приехал сюда: увидеть, где все произошло. Увидеть, откуда начинался горький путь Саши Павликова к мертвым пескам, к захоронению, невинному и злому... Что же есть тогда жизнь? - подумал я, кутаясь в плаще, который передал мне лейтенант Дайнека. - Почему так скоропалительно люди распоряжаются и приговаривают друг друга к смерти? Почему они не щадят друг друга? Разве от быстро принятого решения выиграла и без того тяжелая жизнь? И разве не прав лейтенант Дайнека, наговаривая на себя компромат, негатив? Человек покаявшийся не должен быть убитым так, как убит Павликов.
Я оглянулся и понял: мне жгуче интересно, просто по-подлому интересно все. И не по себе было бы мне всю жизнь, если бы я не приехал сюда и не узнал все, что связано с последними шагами человека, который, наверное, очень крепко любил женщину, в которую и мы с Игорем Железновским были влюблены. "Я должен узнать, почему он ушел туда, к чужим! Неужели были иные причины, а не только несложившаяся любовь полковника Шугова, выведенная так искусно кем-то в папочке, теперь покоившейся на дне чемодана майора госбезопасности Железновского?"
Я говорил, я произносил какие-то высокие слова, обязывающие меня быть объективным, честным, чистым. Я не верил, что Лена Мещерская так уж запятнана, что довела своего мужа, полковника Шугова, до измены Родины. Нет, изменить Родине не заставит никакая женщина на свете. Это лишь в книгах, - уверял себя я. - Я давал слово тут, на этой страшной пустынности разобраться когда-то во всем. Во всем, что видел собственными глазами и что в страхе пережил.
Судьба подарила мне это время. Два года спустя, после моего нового назначения, я однажды вечером, предварительно созвонившись по телефону, подходил к красивому двухэтажному домику на окраине одного города. Зиновий Борисович Мещерский сказал, что примет меня на даче, там будет время поговорить, попить чего-нибудь... Сказав, попить чего-нибудь, он почему-то хихикнул услужливо. Выходило так: он ближе ко мне хотел быть, чем следовало. Мещерский не понимал, зачем я иду к нему. Я рассказал вкратце, зачем. Но он хихикал, обволакивал меня шуточками, свойство которых опять же быть со мной на дружеских началах, все, что от него зависит, сделать нашим общим.
Я знал по "Делу" полковника Шугова Зиновия Борисовича. Это он, собственно, свел Леночку, свою дочь, и Шугова. Так, во всяком случае, представлялось мне по тем бумагам, которые я когда-то изучал с помощью и при непосредственной опеке майора Железновского.
Но когда я лицом к лицу встретился с Зиновием Борисовичем, мне показалось, что он - другой, не такой и солидный, - верткий, хваткий, вездесущий. Это был невысокого роста человек, круглый, с животиком. Одет в бархатный длинный халат, у него чуть отвисал дородный подбородок, щеки тоже чуть свисали, они были отполированы хорошей бритвой, блестели, как напомаженные.
- Садитесь, милый, садитесь! Какой гость, какой гость! Марина! Марина! Ты погляди, кто к нам пришел! Марина, он знает Шугова!
Нет, я думал, что в этом доме боятся произносить имя зятя - предателя и шпиона. Они же громко называли это имя. К нам вышла прекрасно одетая женщина, и если бы не потускневшее лицо, чуть усталые глаза не потому что она перетрудилась на работе, а потому, что проходят годы и любая из женщин не подвластна стереть со своего лица эти годы, я мог бы сказать, что это Лена. Однако это была Марина Евгеньевна, мать Лены Мещерской.
Я поцеловал ей ручку, она изящно, чуть играя, подала ее мне выхоленную, уже взятую тем же временем ручку.
...Мне не трудно представить, по их рассказам, как зарождалась любовь Павла Афанасьевича Шугова. Он приехал тогда в первый свой курсантский отпуск.
- Тогда еще не дрались ремнями. - Марина Евгеньевна, сказав так, мило и мягко улыбнулась. - Леночку он защищал кулаками. За Леночкой всегда вилась стайка, этакая приятная струя обожания. - Марина Евгеньевна слово это произнесла с прононсом. - Он, видите ли, тогда впервые в жизни выпил вина. Естественно, когда дрался с мальчишками, ему разбили бровь. Если вы Павла Афанасьевича видели, то заметили - у левой брови, чуть выше идет небольшой, аккуратный в общем-то шрам. Павел остался ночевать у нас в связи с травмой. Вы знаете, что Шуговы живут и по сей день в деревне. Может, это и к лучшему. Их ведь так и не тронули после того, как Павел... - После паузы, проговорив это, Марина Евгеньевна взглянула извинительно на своего мужа, он зачем-то покрутил пальцем в воздухе, снисходительно улыбнулся.
