Фридрих Незнанский - Я убийца
– Спрашиваешь, столица…
– Не хорохорься. Если нарвемся на шибко религиозных – кранты, если из нашего села – тоже кранты. Одна надежда на чужих. Захотят ли взять? Вот в чем вопрос.
– А если вообще к своим выйдем?
– Это только в кино бывает. Не кисни. Один шанс все-таки есть. На него и надейся. Но уж лучше в поле или в горах и на свободе пулю схлопотать, чем колуном от неумытого рыла по башке получить.
– Или чтоб тебе пилили… – тихо согласился Эдик.
– Это особый разговор. Она у меня первая в списке.
Николай оторвал крышку консервной банки, пошарил в карманах и достал два камня, которые подобрал еще на рытье окопов. Один дал Эдику.
– Разогни шов и заточи края, – кивнул он товарищу.
– Они ж и так острые…
Николай усмехнулся:
– Знаешь, как раньше ворье делало? Возьмут монетку, расплющат ободок с одной стороны и заточат так, что не хуже бритвы. Сумку или карман располосовать – раз плюнуть. Если засыпался, урони монетку, и никто внимания не обратит, монета и монета валяется. Мало ли. А с бритвой возьмут – вот тебе и применение технических средств. Даже медяки точили. Металл мягкий, но с умом выправить, и на один-то раз хватит, а больше и не надо. Выбирали же. Не попусту чиркали.
– И откуда ты все это знаешь? Сидел?
– Я – нет, а двор наш через одного с этой гостиницей пятизвездочной познакомился… Ладно. Часа через два уснут, я начну в люк барабанить. На двор попрошусь. Тут мы и начнем.
– А выпустят?
– Если бы в яме сидели, ни за какие коврижки, а мы, считай, под ними, дома. Скажу – понос прошиб. Охота им нашу вонь нюхать.
– А потом куда?
– Потом по жопе долотом…
– Я серьезно. Местность незнакомая. Под тентом везли.
– За сортиром у них проволока ржавая вся. Ее руками порвать можно. Порвешь и дуй между заборами. Там у них водосток. До холма. Дальше не суйся. Мины. И меня жди. Я поведу.
– Через мины?
– Я и ставил… Вот, браток, почему мне первая пуля. Ни за что не поменяют и в живых не оставят.
Замолчали. Слышно стало только дыхание да поскрипывание жести о камень. Метал затачивали до бритвенной остроты.
Самый томительный час провели в молчании. Эдик хотел было поделиться собственными мыслями, но Николай грубо оборвал его. Пусть каждый перед этим моментом, перед моментом «или – или», подумает о своем. Впервые за много месяцев раб позволил себе вспомнить…
Речка Крапивка. Солнце. Шмели над луговыми цветами. Он с братом и отцом на берегу. Отец объясняет им, почему нужно подходить к воде очень осторожно – голавль. Рыба в летнее время охотится на насекомых, неосторожно приближающихся к кромке воды и неба.
Да. Для них все, в чем они живут, небо, будь оно и полтора метра от земли. А на самом деле, вдумайся, для птиц оно одно, для насекомых третье, а человек даже в космос вышел. Теперь это тоже его небо… Зачем немытым космос?.. Какая там Урга – территория любви?.. И они легли на землю и подползли под невысокий бережок. Осторожно взмахнули удочками без поплавков, на крючки были насажены кузнечики. И забросили. Кузнецы, распластав крылья по воде, крестами уносились по течению… И вдруг – бац! И кузнеца утащил жадный рот. Не моргай, подсекай…
Николай вспомнил то летнее утро, отца, брата в позорной панамке, за которую их всегда во дворе дразнили, и ему стало до боли его жалко. Расправились ли с ним? О могуществе этих людей, по вине которых он оказался здесь, Николай догадывался и ничего, кроме глухой злобы, к ним не ощущал. Все чувства на уровне насекомого: позволил себе посягнуть – получи. Получат.
Прошел еще час. Николай пошевелился. Сразу же встрепенулся Эдик.
– Пора?
Эдика трясло.
– Дай руку, – попросил Николай, и Эдик протянул.
Николай перехватил ее за запястье, взмахнул крышкой. Эдик попытался вырваться.
– Если дернешься, пропадем. Не стучи зубами. За километр слышно.
Он поднялся на две ступени и тихонько постучал по крышке люка.
Николай отогнул доску пола, достал пакет и сунул за пазуху.
– Эй, хозяин, открой по нужде… Хозяин… Навалю… Живот у меня. Съел что-то… Открой, не могу…
Николай застучал настойчивей. Наверху раздался голос прибалта. Люк приоткрылся, и вниз посветили. Раб согнулся и застонал, попробовал взобраться по ступеням. Наверху посовещались, потом в проеме показались ноги спускающегося хозяина. Этого ни один, ни второй беглец не ожидали. Приходилось импровизировать, а импровизация в таком деле, как побег, вещь, сводящая шансы на успех к нулю.
Николай схватил хозяина за ноги и рванул вниз, одновременно зажал рот рукой и поднес к глазам тускло сверкнувшее железо крышки.
– Один звук – и ты в гостях у Аллаха…
Николай кивнул Эдику, и тот перехватил хозяина.
Николай начал подниматься по лестнице. Лампу он предусмотрительно держал за спиной. К счастью, прибалт убрался в комнату. Николай снял со стены веревку и кинул вниз.
– Свяжи… – коротко бросил он, памятуя о том, что может произойти в случае их поимки жителями этого селения. Самое главное для него было сохранить жизнь. Он чувствовал свое предназначение и хотел его выполнить до конца, а это означало жить, жить хотя бы несколько часов, дней, недель…
Они вышли во двор. Не говоря ни слова, Николай показал Эдику в сторону сортира и подтолкнул.
– А ты? – шепотом и стараясь унять дрожь в голосе, спросил товарищ.
Он очень боялся остаться один. Без этого угрюмого, больше похожего на зверя человека ему не выжить.
– Иди, сволочь, рви проволоку… – еще раз толкнул в спину Николай, и Эдик сделал несколько шагов вперед.
– Иди…
Николай посмотрел на небо. Как хорошо, что сейчас не полнолуние и серп луны показывался между облаков только на несколько секунд.
Он направился к пристройке, где жила ТА женщина.
Женщины, да и мужчины, у которых в семье случилось большое горе, не спят ночами. Не спала и исполнительница казни. О чем она думала? Может, о своем муже, брате, детях? Николай не знал, да и знать не хотел. Его на эту войну не приглашали. И она эту войну не затевала. Оба они были ее рабами. Но она свободным рабом войны, он – пленником. И потому незримая черта неравенства делила их общее человеческое сущее на две части, на две чаши. А весы колебались вне зависимости от них самих. Сегодня на чаше Николая было больше.
У входа стоял бак с водой. Эту воду он наносил сам. Ее использовали, чтобы поить птицу. Николай отвернул кран, и она побежала в выдолбленную ложбинку. Когда воды наберется с небольшое озерцо, звук падения струи станет ясно слышен в тишине ночи.
Не успело собраться достаточное количество, как кто-то тронул его за плечо! Николай захватом с поворота бросил неожиданного свидетеля на землю и, взмахнув крышкой банки, полоснул по тому месту, где должно было находится горло. Человек без крика повалился на землю, и в тишине забулькало. Человек с перерезанным горлом заперхал, выбрасывая вверх фонтаны черной, блестящей крови.
– О, господи… – прошептал Николай.
Это был полоумный Женя.
Но осознавать содеянное времени у него не было. В темноте угасает зрение, развиваются другие чувства. Николай услышал, как скрипнула кровать.
Женщина услышала непонятный звук на пороге.
Их отделяла друг от друга только ситцевая занавесь на двери.
Капала в ложбину вода.
Булькала кровь.
Женщина вышла. Увидела непроглядную черноту ночи. Почувствовала запах двора. Разошлись облака, и молодой месяц осветил двор. Длинные тени тянулись по земле, причудливо преломляясь и создавая фантастический лабиринт. Все они были неподвижны. Все, кроме одной. Эта тень раздробилась и накрыла ее.
Это было последнее, что увидела женщина на земле.
Глава 10.
В длинной мрачной подворотне по пути с улицы в следственный корпус Бутырского следственного изолятора, в зале, где принимают передачи, родственники и друзья задержанных обменивались новостями, готовили передачи, записывались в какие-то очереди. Древняя старуха, видать помнившая еще дореволюционные порядки, шамкала беззубым ртом и все спрашивала у каждого проходящего:
– А погонят-то их, чай, по Владимирке? Завсегда тут гнали. И сейчас… Соколика-то мово…
– Куда гнать-то будут? – смеются над ней молодые бычки с бритыми затылками.
– Знамо дело, – поучает их бабка, – в Сибирь, на каторгу… Мой-то соколик соседу… душу отпустил. Грех на себя принял. Прости его, Господи, и помилуй…
– Муж? – мимоходом поинтересовался Гордеев.
Он хотел обрадовать старушку известием, что таких престарелых, как правило, отпускают под подписку. Да и осуждают… Как малолетних.
– Прапраправнук! – обрадовалась и зашевелилась старушка, почуяв в Юрии чиновного человека. – Такой умница! Такой добрый! И вот – на тебе! Не сдержался! Это у него в крови! И папенька-то мой, и муженек мой крутенек был, раскулачивали всю губернию! И сынок три войны прошел, скока кровищи-то пролил! И финской, и германской, и корейской… Страсть. Внучок тоже – и Вьетнам прошел, и Анголу. Весь род у нас такой. Ты бы заступился за него, а? Молодой он совсем. А сила играет. Его бы на войну, а тут… Уж я бы… Я бы помолилась за тебя. Я уже скоро перед Богом стану. Дойдет моя молитва. Вот те крест!
