Марина Серова - С корабля на бал
Он мог объехать пса. Но эти предательские руки, натренированные, чувствующие тонко, как у слепого — они сделали то, что делали пять часов перед этим: повернули руль в сторону собаки.
Маленький человек выскочил тогда, смешно запрыгал по траве. Сначала ему стало смешно, как сбитый пес злобно рычит, пытаясь подняться на перебитые передние лапы, как он скалит окровавленную морду. Маленький человек захохотал и начал бегать вокруг пса и кидать в него камнями. Ему надоело быть взрослым. Хотелось подурачиться, подурачиться жестоко, по-детски, по-мальчишески.
Камни попадали в издыхающего пса, и тот рычал все громче.
Но вдруг рычание превратилось в жалобное поскуливание, которое стиснуло маленькому человеку горло и ободрало шею, как напильником.
Он перестал скакать. Сел на корточки. Его глаза заглянули в серьезные влажные глаза умирающего пса. Злость куда-то испарилась… а когда собака слабо вздернула на него голову, ему почудилось, что на него смотрит… нет, не надо!
Маленький человек закусил губу и тихо, жутко завыл. Ему не было ни страшно, ни противно, когда он ткнулся лицом в окровавленный бок животного…
В глазах той собаки, умершей под его залитой слезами щекой, ему почудился укоризненный взгляд.
Человеческий взгляд, полный боли, сожаления и сострадания.
Взгляд его матери, которая умерла вот так же, несколько лет тому назад, сбитая машиной.
Паше Иванову было тогда шесть лет.
* * *Он позвонил в квартиру Шикина. Открыли сразу, и голос преподавателя был недовольным.
— Ты? — спросил Владислав Сергеевич через маленькую щелку, образованную чуть приоткрытой и зафиксированной на цепочке дверью. — Что тебе надо? Я занят.
— Я хотел…
— Иди домой. Освобожусь и сам приду. Иди домой, говорю тебе.
— Я на минуту, — хрипло сказал Паша. — Разговор есть короткий.
Он выговорил это угрюмо, с недетскими интонациями, которые в его высоком, чуть надтреснутом дисканте звучали жутковато.
Шикин помедлил. Потом откинул цепочку и распахнул дверь:
— Заходи, только быстро! Сам знаешь, у меня дела.
— Знаю, какие у тебя дела, — сказал Паша. — А я вот сейчас к папе заходил… в подъезд.
— А, — проговорил Шикин, поворачиваясь к Павлу широкой спиной. — К папаше, значит? И как поживает старый синерылый козел?
— Лучше, чем ты.
Владислав Сергеевич удивленно повел плечами, его атлетический корпус начал разворот на сто восемьдесят градусов, чтобы стать с маленьким наглецом лицом к лицу и спросить, какого хрена…
Закусив губу, с белым от напряжения лицом, Паша Иванов надавил на курок извлеченной из скрипичного футляра «беретты».
Хлопнул выстрел, и Владислав Сергеевич Шикин с простреленной головой рухнул на пол и замер.
Паша не стал задерживаться. Он вышел из квартиры, потом помедлил, просунул руку между дверным косяком и дверью и накинул цепочку.
Цепочка была короткая, так что пришлось прижать себе руку. Накинув цепочку, Паша отошел от двери, некоторое время смотрел на нее — а потом с силой захлопнул…
* * *Куда идти теперь, Паша не знал. Вообще он жил в квартире в доме напротив. Квартиру снимал Шикин, часто туда заходил, так что все соседи принимали их за отца и сына.
А сейчас идти туда было нельзя. Правда, в данный момент — может быть, еще и можно, но все равно… проклятая квартира. Семейство. Отец и сын…
Ну, в каком-то смысле Владислав Сергеевич был ему отцом. Нет, скорее, старшим братом.
Отцом был другой. Они даже называли его не иначе, как — папа. По-другому называть было просто нельзя. Паше навсегда врезались в память вдохновенное это лицо и слова, слова, падающие на душу, как капли расплавленного свинца на кожу — чтобы въесться, и уже ничем, ничем их не вытравить:
— Я думаю, ты слышал в детском саду и в школе, из которой тебя выгнали… ты слышал, что дети — это цветы жизни? Так? Цветы жизни. Это насмешка, Пашка. Насмешка. Ты что, не понял, что это — насмешка? И я хочу сделать тебя настоящим мужчиной, чтобы никто и никогда не смеялся над тобой. И если уж быть цветком жизни, то нужно быть колючим цветком. Как роза. Или лучше — как кактус. Розу любят женщины, а из кактуса делают текилу. Не пробовал? На, попробуй.
Паша кашлял и отплевывался, а Папа тянул свое пойло и продолжал:
— Не нравится? Правильно. Не пей этого никогда. А что касается цветов жизни… да, они смеются. Цветы жизни. Какие цветы жизни?! Не-е-ет. Цветы смерти! Цветы смерти — вот кем должны быть ты и тебе подобные после того, что с вами сделали!
Он мог долго так говорить, прикрывая глаза и прислушиваясь к звукам собственной речи. А вокруг сидели дети и внимали ему со страхом и трепетом. Многого не понимая, но все же, все же…
Пашка встал посреди улицы. Все видели его — маленького десятилетнего мальчика со скрипкой. Обходили, стараясь не задеть. Уж больно хорошеньким он выглядел: аккуратный серый костюмчик, штанина запачкана чем-то белым, взъерошенные волосы, хохолок.
Некоторые прохожие улыбались, вероятно, думая, что вот сейчас они придут домой с работы, на пороге их встретит такое же чудо и будет говорить, что математичка придирается и поставила тройку, а по пению Петров фальшивил так, что передохли все мухи в классе, но ему поставили «пять»… а вот ему — ему поставили «три».
А если бы люди могли знать, что творится в душе мальчика со скрипкой, и о том, что заключает в себе этот скрипичный футляр, — бежали бы от мальчика, как от чумы и проклятия.
Маленький человек стоял посреди улицы и не хотел поднимать взгляд на дом через дорогу — дом, где он прожил два месяца, во время которых учился в гимназии номер два.
Он учился, а Шикин готовил все для большого вечера смерти. С отрывком из «Разбойников» Шиллера в исполнении Кати Гроссман и смерти — в исполнении ее отца.
Внезапно Пашке стало ясно, что именно он должен делать и куда идти. Да, он не может возвращаться ни в гимназию, ни в квартиру, соседи которой принимали его и Владислава Сергеевича за отца и сына.
Маленький человек повернул к мини-маркету, который уже зажег свою неоновую вывеску, и потянул на себя массивную дверь.
Подошел к продавщице и несколько секунд смотрел на нее, словно не зная, что ему, собственно, надо, пока она сама не спросила:
— Тебе чего, мальчик?
— Тетя, от вас позвонить можно?
— Что, мальчик?
— Телефон есть?
— Есть. Вот. Звони.
Пашка набрал номер и произнес:
— Алло… Серый? Это Пашка. Выйдешь? Ага. Ладно, буду ждать на нашем месте. Нужно. Возьми отцовский телефон. Да, его сотовый. Никаких телохра… Да! Придумай что-нибудь. Нужно, сказал. Ну все, давай.
* * *Два мальчика подошли друг к другу и поздоровались со взрослой серьезностью. Они встретились на одной из аллей старого парка. Рядом тускло блестел пруд, чуть поодаль во все густеющих сумерках плыла громада моста. Нет, этот мост через мутный ручей вовсе не был большим… но просто слишком маленькими казались эти две фигурки, встретившиеся под большим раскидистым деревом.
— Что звал? — угрюмо спросил Сережа, вертя в руках мобильный телефон, принадлежавший покойному Борису Евгеньевичу Гроссману.
Пашка кашлянул и, положив скрипку на лавку, проговорил:
— Я больше не хочу… не буду. Все. Лучше быть таким, как мой этот… папаша. Не хочу. Не буду.
Говоря это, он совершенно по-детски кривил губы и хмурил брови.
— Да ты что? — с жаром воскликнул Сережа. — Ты же сам говорил, что это интересная игра! Ты же сам говорил, что пора сделать так, чтобы над нами перестали смеяться… считать нас маленькими. — И он затеребил в тонких пальцах мобильник.
— Ты ничего не понимаешь, — угрюмо сказал Пашка. — Ничего. Я сегодня… я сегодня кончил Шикина. Вот так, Серый.
Сережа открыл рот и изумленно уставился на Пашку. Когда же он наконец обрел дар речи — прошло не меньше минуты, — Пашка с методичностью роющего самому себе могилу уже извлек из скрипки части снайперской винтовки и теперь кидал их в пруд. Потом туда же последовал и скрипичный футляр.
Только «беретту» Пашка оставил себе.
Сережа следил за манипуляциями друга широко открытыми глазами.
— Вот что, — сказал Павел, — мне нужен адрес той тетки, которая сидела в комнате с твоей сестрой. Я узнал ее. Она сейчас работает у нас в гимназии. Шифрованно работает, конечно.
— А, Юля? Да, тут должен быть ее телефон, — и Сережа начал нажимать на кнопки мобильного. — Но тебе-то она зачем, а?
— Не твое дело. На твоем месте я бы вообще не высовывался, — грубо ответил Пашка. — Вот что… давай телефон сюда.
— Папин?
— Папин, папин! Что, он тебе дорог как память? — Пашка употребил этот оборот, который он часто слышал от Шикина, совершенно с его интонациями. — Ты же сам…
— Не дам!
— Да ты че, Серый, оборзел?
