Анна Данилова - Правда о первой ночи
– Я очень боюсь тебя потерять, – признался он мне наконец, положив свою голову мне на колени и зарывшись лицом в складки короткой шелковой юбки. – Мне кажется, что если ты уедешь в Москву, то уже не вернешься, что закружишься в другой жизни, той, что приготовила тебе эта твоя знакомая… Послушай меня, она же старше тебя, намного…
– Ей всего двадцать пять, подумаешь, на восемь лет меня старше.
– Она ничего не рассказывала тебе про Москву? Ничего не предлагала?
– Миша, у тебя в голове только сутенеры, притоны, бордели и торговцы женщинами, – улыбнулась я. – Успокойся, у нас с ней другие планы.
– А если ты найдешь свою мать и она согласится принять тебя, ты останешься там?
– Да откуда я знаю?! – в сердцах воскликнула я. – Миша, ты или идешь со мной, или нет. Такая жара, так душно… Давай решай. Пойдем, познакомишься поближе с Евой и успокоишься, увидишь, что она нормальная, что тебе не стоит беспокоиться…
– А откуда у нее деньги? – не унимался Миша. На носу его выступили бисеринки пота, а щеки горели, стали малиновыми.
– Она была замужем, потом разошлась, у нее от мужа остался небольшой бизнес… – соврала я.
– Какой?
И тут я поняла, что мне все это надоело. Я поднялась со скамейки, отряхнула юбку и принялась зачем-то приводить в порядок одежду уже стоявшего передо мной навытяжку Миши.
– Значит, так. Я еду в Москву. Как вернусь – мы с тобой встретимся, и я тебе все-все подробно расскажу. Идет? В крайнем случае – у тебя же есть мой телефон! Запиши и адрес Евы…
– Говори, я запомню. – Лицо Миши посуровело. – Я тебе желаю только добра, Валька, ты знаешь… И еще. Когда станет совсем хреново – напиши мне…
– Куда?!
– На адрес интерната, я там бываю почти каждый день, ты, главное, пиши, а меня всегда разыщут…
Он сунул руки в карманы своих светлых легких брюк и вдруг чертыхнулся, доставая оттуда что-то белое, липкое, с ярким карамельным запахом.
– Конфеты, мать их! В интернат женщина какая-то приходила, конфеты раздавала, говорит, помяните моего мужа, она его вчера схоронила, он в соседнем от интерната доме жил, офицер… Смотри, растаяли, что за конфеты? Замазка!.. И где теперь руки мыть?.. Тьфу!
Глава 19
От сердобольных подруг я узнала, что Александр с Маргаритой укатили за границу, отдыхать, радоваться жизни (бутылка водки – и одна из моих товарок назвала страну и город, где они поселились, – благословенны небеса, мой любовник пожелал насладиться горячими и пряными кюфте теперь уже не со мной, а с другой женщиной, как будто она их никогда не пробовала). Он мог бы и не брать моих денег и камни – его новая любовница была очень богата, не в пример мне. Хотя и старше, но это для него, прирожденного альфонса, было, видимо, не так важно. И все равно я тосковала по нему и постоянно, что бы ни делала, что бы ни говорила, думала о нем, вспоминала его красивое лицо, черные вьющиеся волосы, огромные голубые глаза… Мои пальцы, лениво постукивая по клавишам компьютера, на самом деле перебирали его шелковистые волосы, скользили по гладкой матовой коже… Я не могла, не хотела верить, что он предал меня, бросил, оставив лишь наспех нацарапанную записку да пустоту в моих шкатулках, старом портмоне и сердечных клапанах… Присутствие рядом Валентины немного отвлекало меня и даже успокаивало. Я понимала, конечно, что впереди меня с этой девочкой ждут одни проблемы, что мне будет очень сложно строить с ней отношения, поскольку каждый мой шаг станет ложью. Каждое слово, каждый звонок, каждый ответ на ее вопрос… Но я уже тогда чувствовала, что она нужна мне, нужна! Хотя еще не осознавала до конца, откуда вдруг взялось это словно поднятое с глубокого илистого дна моего застарелого одиночества, острое и удивительное для меня чувство привязанности и ответственности за эту хрупкую и доверчивую девчонку. Кровь заговорила? Я не верила в это брожение крови, как не верю и сейчас. Ткни пальцем в другую тетку и скажи Валентине – вот, это твоя мать, и она полюбит ее, схватит за руку, прижмется к ней, врастет в нее, не почувствовав даже, что в двух шагах от нее стоит утопающая в слезах и сомнениях ее настоящая мать… Я не хотела, чтобы она полюбила меня лишь потому, что я ее биологическая мать, больше того, я осмеливалась еще мечтать о том, чтобы, находясь рядом с ней, оставаться нераскрытой, неузнанной, но любимой. Не слишком ли многого я, превращенная самой жизнью в глыбу льда, хотела от этой наивной и чистой девочки? Последнюю крупицу тепла унес с собой в кармане спортивной куртки Александр. Как зажигалку. Не догадываясь даже, что своим уходом убивает меня, лишает последних сил…
Валентина была рядом, она, притихшая, сидела в метре от меня и ела, макая в сахар, клубнику. Рядом на блюдце росла горка зеленых, вырванных с розовой мякотью звездочек… Она была рядом, и это придавало мне сил жить дальше. Я только слышала ее дыхание и шероховатые звуки, сопровождающие мягкое зарывание ягоды в сахарный песок и ее извлечение оттуда, царапанье о края сахарницы, и мне было этого достаточно, чтобы почувствовать, что я еще жива и что время не остановилось с бегством Александра, а продолжает свой ход…
Внутри меня еще только начинало зреть это запоздалое, унизительное и сложное чувство ревности и одновременной мести, которое впоследствии ослепит меня, лишит воли; оно разматывалось огненными красными кольцами и обжигало меня, причиняя боль и мешая сосредоточиться на главном – на Валентине.
Не могла я не думать (сопоставлять, взвешивать, анализировать) и о том, что мое решение увидеться с дочерью, приблизиться к ней созрело незадолго до того дня, как Александр ушел от меня. Что это было? Предчувствие одиночества или просто совпадение? А та нелепая история, сочиненная мною там, в кафе, когда Валентина спросила меня, что я там делаю? Я сказала, что поджидаю возвращения одного парня, которого я жду каждый день в половине четвертого… Как будто я знала, что Александр уйдет… Вот и не верь после этого Наиму, который постоянно повторяет мне: «Ева, никогда не бросайся словами, слово материально, помни об этом…» Выдумала, произнесла вслух, обронила пару слов, которые подтолкнули в спину Александра и заставили его собрать вещи, обокрасть меня и переехать к Маргарите… Плакать мне теперь или смеяться? А про стихи так и вообще стыдно вспоминать, наплела девчонке… Но, с другой стороны, как иначе я могла бы объяснить ей, зачем я каждый день приезжала в это кафе и смотрела на окно ее спальни? Я твоя мама, Валентина, приехала вот с опозданием в восемнадцать лет и думаю теперь, как бы незаметно привлечь твое внимание, чтобы ты не сразу отшила меня, не плюнула мне в лицо, не надавала пощечин, узнав, кто я… К тому же, глядя на Валентину, беседуя с ней, у меня была возможность проверить и свои чувства: а готова ли я к тому, чтобы войти в ее жизнь? Созрела ли я для этого? Эти вопросы будут сопровождать меня еще долго, очень долго, пока я не пойму, что уже не могу без нее… Но когда она спустилась в кафе и села рядом, явно ожидая, что я с ней заговорю, я, взглянув на нее совсем близко, насколько это вообще возможно, сидя за соседними столиками, увидела перед собой Паоло… Его глаза, его рот, овал лица… Это удивительно, как же может дочь походить на отца. И здесь никакие проверки не нужны – ни я, ни Паоло никогда бы не усомнились, что видят перед собой дочь.
…Я написала Наиму, сказала, что еду в Москву. Он ответил мне почти сразу же. По тону его письма, даже не письма, а короткой записки я поняла, что он ужасно сожалеет, что не может вырваться в Россию, что у него дела, но он всегда будет рад моему приезду, и, если вдруг я соберусь в Стамбул… Знал бы он, какую бурную деятельность я развила, чтобы только прилететь туда в компании своей дочери. Стамбул – средоточие всех моих грез, плетеная корзина с разбитыми мужскими сердцами, золотой слиток надежд, гранатовый цветок моей любви к Наиму…
Глава 20
Москва обрушилась на меня дождем, забытым запахом метро, я уцепилась за руку Евы, своего поводыря, и шла за ней, не поднимая головы, оглушенная пространственным гулом подземки и густой пестрой толпой деловитых, с равнодушными лицами людей. Москвичи. Это их город, это их парки и сады, музеи и театры, фонтаны и метро, университет…
У нас на двоих была одна дорожная сумка, да и то небольшая, легкая. И еду мы в поезд не брали, только два апельсина и шоколад. Ева покормила меня перед дорогой так, что я до самой Москвы была сыта. Кофе мы покупали у проводницы. Мне повезло – почти всю дорогу я спала. Старалась не думать о том, зачем я еду в этот огромный город, где так легко потеряться. Мать. Какое-то плоское, пахнущее щами и мылом слово. Никакого зрительного образа…
Мы долго ехали сначала на метро, потом на автобусе, наконец добрались до улицы Дмитрия Ульянова, остановились перед красивым желтым домом, вошли в чистый просторный подъезд и поднялись на пятый этаж.
