Диана Кирсанова - Созвездие Льва, или Тайна старинного канделябра
– Мое!
– Не лапай, чего лапаешь? Я первая взяла, ну?
– Стешка, ну куда тебе с такой рожей эдакая красота? Дай мне, а я тебе вот эту розочку дам, смотри, оторвалась от незнама чего!
– Нужна мне твоя роза! Дай сюда платье-то, а не то щас всю харю расцарапаю!
– А это что? Ай, какое! Рукава-то буфами, буфами, а по подолу, вишь, гестка. Кажись, плисовое?
– Да не! Это называется – бархат. Ишь, мягкое какое, точно кошка.
– Видел бы батюшка, как немчура своих баб одевает, – взял бы вожжи да и домой меня б погнал! Ну ты глянь, ты глянь, ни пуговок, ни ворота, весь срам наружу, по сию вот пору ничего нету!
– Не нравится – отдай.
– Смотрите, что нашла! Чудное что-то. Вроде как клетка для канареек, только с ремешками. Куда вешать-то?
– На себя и цепляй. Это называется – фижма, такая барская придумка, чтобы, значит, юбки пышно так носить, навроде как дом на тебе будет.
– От же не постеснялись такое сочинить, греховодники! А ты что там смотришь, Санька?
Вопрос был обращен к Саше Головниной, той самой девушке, которая своим вмешательством оборвала назревавшую в людской ссору. Невысокого роста, крепкая, но в то же время грациозная Саша даже при первом взгляде на нее выделялась среди этих таких же молодых, но еще не вполне отесанных девиц, лишь недавно собранных по окрестным деревням.
Крепостных девок привозили в Преображенское целыми телегами, и после двух-трех прослушиваний большинство из них отправлялось обратно. Счастливицы, которые благодаря своему голосу, внешности или врожденным декламаторским способностям переходили из крестьянок в актрисы, изо всех сил держались нового положения.
Уехать из Преображенского боялись все, и все об этом говорили – кроме немногословной Саши. О ней вообще было известно немногое. Девушки знали, что Саша такая же, как они сами, крестьянская дочь. Но ее замкнутость, полное равнодушие ко всем нехитрым девичьим развлечениям, а также всегда правильная речь и серьезный взгляд больших изумрудных глаз вызывали в простых и в большинстве случаев недалеких девицах невольное уважение.
Все в Саше казалось необычным – например, ее манера есть из отдельной тарелки, разрезать кусок вареной говядины ножом, чуть оттопырив мизинец, и вытирать губы не рукавом, как делали они все, а чистой тряпочкой, которая во время трапезы всегда лежала у нее на коленях. Кроме того, что было уж совсем удивительно, Саша была обучена грамоте и в минуты хорошего настроения рассказывала товаркам сказки про дивные страны и чудные острова. Да что там говорить! Даже ее коса, не струящаяся вдоль спины, как полагается незамужним девицам, а аккуратно уложенная вокруг головы в виде короны – на господский манер – была предметом завистливых вздохов. У самой примы-фаворитки Палашки не было таких прекрасных, цвета растопленного меда, волос. Если бы не неулыбчивость и отстраненная манера держаться, рыжеволосая Саша с ее молочно-белой кожей, зелеными глазами и прекрасно очерченными, чуть припухшими губами могла бы стать первой красавицей в сонме крепостных актрис села Преображенского.
– Батька с мамкой Саньку небось баловали, – завистливо шепнула один раз Палашка своей подружке, всезнайке Степаниде. – Руки-то ейные видела? Белые-белые, чисто сахар. Серпа или вилов, поди, никогда не держала и чугунов пудовых из печи не таскала опять же…
– Дуреха ты, – усмехнулась та. – Смотреть – смотришь, а не примечаешь ничего. Ее сюда на отдельной таратайке привезли, не видела, что ли? Нас всех, будто горох, на телегах привозили по дюжине в каждой да во двор ссыпали, а ее – в собственном крытом возке с кучером! И сразу во флигель водворили!
– И что? – жарко спрашивала Палашка.
– А то! Смотри да соображай!
Палашка смотрела и даже пыталась соображать, но у нее это не слишком-то получалось. Однако своим инстинктивным чутьем жадной самки она быстро догадалась, что Саша хранит про себя какую-то жгучую и наверняка постыдную тайну.
Вот и сейчас Палашка первая заметила, что девушка не принимает участия в веселом и шумном разборе театральных туалетов, а задумчиво стоит поодаль, рассматривая какую-то небольшую вещичку, взятую, как видно, из возка со старым хламом, который вскоре предстояло разобрать на декорации.
– Санька! Ты что там? Рублевик, что ли, нашла или колечко?
Раскрасневшаяся Палашка, не выпуская из рук вороха отобранных для себя разноцветных нарядов, подскочила к Саше и жадно уставилась на потемневший от древности сундучок. Саша держала его, обхватив за окованные чем-то металлическим края, и рассматривала так отрешенно и задумчиво, как будто все происходящее рядом окончательно перестало ее интересовать.
– Санька! Заснула, штоль?!
Вздрогнув, девушка перевела взгляд на Палашку и долго смотрела на нее, не узнавая и даже словно не видя.
– Да ты что? В себе ли?
Саша не отвечала. А в жадной Палашке сразу же родилось подозрение, что от нее утаили что-то особенное, красивое и дорогое. И это «что-то», по Палашкиному разумению, должно быть, запрятано на дне шкатулки. Деревенская девка, знакомая только с грубыми плотницкими изделиями вроде дедова солдатского сундука, что хранился у них в избе, просто не могла себе представить, что ценность может представлять именно сама шкатулка – тем более такая, почерневшая и потрескавшаяся. Нет, хитрая Санька наверняка запрятала туда что-то особенное, может быть, даже настоящее золотое кольцо или расписную табакерку, которую кто-нибудь мог обронить по ошибке! И, подталкиваемая в спину алчным любопытством и ревнивым желанием, чтобы все лучшее имелось только у нее, Палашка скинула свою охапку тряпья прямо на пожухлую траву и вцепилась в шкатулку, как молодая волчица:
– Дай-ка! Дай, тебе говорят – не то Михайлу покличу!
Саша разжала руки не от этой угрозы – она просто растерялась от Палашкиного напора, да и вообще продолжала пребывать как бы не в себе. Наглая девка в два счета завладела шкатулкой, щелкнула замком и сунула нос под крышку. Вынырнула, снова сунула руки в ящик и с заметным усилием, швыркая носом, выволокла из сундучка некий позеленевший от времени, бесформенный на первый взгляд предмет. Разочарованная, она бросила его на жухлую траву и пнула лаптем.
– Дура девка, – убежденно сказала Палашка, сунув пустую шкатулку обратно в Сашины руки. – Вот тоже мне, нашла себе клад – ящик, а в ящике идол поганый! Я и даром б эдакое страшилище в руки не взяла – чай, православие через него опоганить можно!
Она отвернулась и, окончательно потеряв интерес и к Саше, и к ее добыче, кинулась отнимать у одной из девушек какую-то попорченную молью зеленую накидку, привлекшую ее внимание сверкнувшей на солнце большой латунной пряжкой. Послышалась ругань, треск разрываемой ткани, визг и звук сочной плюхи; к девкам, осмелившимся поднять такой шум в непосредственной близости от покоев царевны Натальи Алексеевны, спешил управляющий, и выражение его лица не сулило ничего хорошего.
Эти звуки как будто разбудили Сашу. Что-то напряженное, даже звериное проявилось в ее лице – такое выражение появляется у матерей, внезапно осознавших, какая опасность грозит их любимым чадам. Быстро оглядевшись по сторонам, она с ловкостью ярмарочной воровки подняла с земли непонятный предмет, накрыла ларец краем расписного платка, лежавшего у нее на плечах, и быстро-быстро, больше не оглядываясь, пошла прочь…
…Дверь опустевшего флигеля скрипнула, впуская девушку с уложенной вокруг головы королевской косой. Раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, с тревожным блеском в глазах, Саша присела на край скамьи, пристроила ларец на коленях и, не теряя ни секунды, извлекла из него покрытого зеленью «идола». Минуту или две Саша смотрела на него, не отрываясь; затем, словно очнувшись, вскочила, уронив на пол шкатулку, подхватила «идола» и кинулась в сени.
Там, в самом темном углу, задвинутая под лавку, стояла лохань с брошенным в нее до половины стертым кирпичом – им натирали полы во флигеле и соседних пристройках. Схватив кирпич, Саша стала истово, до выступивших на лбу и висках капель пота, тереть им позеленевшую от времени фигурку.
Совсем скоро у нее в руках сиял начищенными боками чудной предмет: это был бронзовый канделябр. Подставки для свечей сделаны в виде голов дракона, а основание – тело дракона, расправившее по сторонам чешуйчатые крылья и упирающееся в стол крепкими, когтистыми лапами…
Было похоже, что дракон хорошо ей знаком, – белой рукой Саша ласково провела по «идолу», будто приветствуя старого друга. Затем, нажав пальчиком на основание одной из голов, она извлекла из потайного углубления сложенную вдвое записку с проступающими сквозь тыльную сторону чернильными строчками.
– Слава тебе, Иисусе! – легкий, как вздох, возглас вырвался из побледневших губ.
Записка трепетала в пальцах, как пойманная птица; чтобы сдержать волнение и разобрать прыгающие перед глазами строчки, девушка была вынуждена отставить канделябр в сторону и разгладить листок у себя на коленях.
