Семен Клебанов - Прозрение. Спроси себя
— Тут частное определение суда, — Крапивка ткнул пальцем в типографский бланк и, перевернув страницу, коснулся поблекшей печати. — Можете прочитать…
— Зачем?
— Вы хотели документ. Вот он.
— Нет уж, сами читайте. Вы теперь зрячий.
Крапивка развернул листок и скорее по памяти, чем по тексту, прочитал частное определение, в котором суд просил отдел народного образования ускорить прием Феди Крапивки в детский дом. В конце была выписка из приговора суда, где указывалось, что родители Феди Крапивки убиты бандитами.
Прочитав, Крапивка не спрятал бумажку, а оставил ее на столе, явно рассчитывая, что Дмитрий Николаевич захочет посмотреть ее.
Но Дмитрий Николаевич, склонив голову, не двигался.
— Бражко и Гнилова суд приговорил к расстрелу. А Проклов сбежал. Объявили розыск беглеца. И совсем это не вранье! Так все случилось. Я на всю жизнь побратался с горем! Знаю его на вкус, на запах и на ощупь! Зачем же мне на других беду наводить? Вы мне скажете — это ж когда произошло? Тридцать пять лет назад! А я лицо Ваньки все вижу. И опять смотрю на вас — он!
— Федор Назарович, почему вы прямо не спросили меня: было такое или нет?
Крапивка сердито ответил:
— Ну, спросил бы я… Любой отрекаться станет. Какой вам смысл подтверждать?
— Откуда такая уверенность?
— Был я на том суде. Видел двоих, которых поймали. А третий — Ванька Проклов — сбежал. На дороге нашли тогда ремень с выцарапанным именем: «Иван Проклов».
— А может быть, его давно поймали и рассчитались с ним? И нет его, Проклова, больше на земле. Нету! — Впервые Дмитрий Николаевич повысил голос: — Чего вы добиваетесь?
— Не рассчитались с Прокловым, живой он! А как вы стали Ярцевым, не знаю! И не я приговор выносил! — Вдруг Крапивка резко обернулся. — Все! Все! Ничего не хочу от вас… Ну, встретились мы. Встретились и разошлись. За горе — проклинаю! Слышите, Дмитрий Николаевич? Я вашей гибели не желаю! Хотите, всем скажу — бес меня попутал… Все почудилось мне, дураку неблагодарному! Хотите, подпишусь?!
— Выходит, я пощады у вас прошу? К жалости взываю? Мол, я тебе зрение вернул, а ты у меня жизнь не отнимай! Так?
— Нет, Дмитрий Николаевич! Нет! — задыхаясь, неловко взмахнул руками Крапивка. — Мне вашей повинной не надо! И еще скажу: без меня у вас защитников хватит. Сколько слепых вашими глазами видят! Это я знаю!
Ярцев подошел к окну. День был пасмурный. Низкие облака клубились над городом.
— Федор Назарович, вам кажется, что вы знаете всю правду о гибели ваших родителей? — спросил он.
— Знаю. Я все видел своими глазами.
— И я видел, — не отводя глаз, сказал Дмитрий Николаевич.
Крапивка тронул рукой небритый подбородок, несколько раз провел пальцами по сухим губам.
— А говорили, что неправда… Все-таки я прав!
— Только в одном.
— В чем?
— Когда-то меня называли Иваном Прокловым. Был я в ту ночь в избе. Только я не убивал. Нет на мне крови. Нет!
…Отец вернулся с гражданской без ноги. Семья бедовала, вдоволь натерпелись нужды. Двоих детей унес голод. Отец стал пить, часто буянил. Измученная, больная мать страдала от его побоев, Ваньке тоже доставалось. Однажды так кнутом огрел, что рассек мочку уха. Вскоре у отца начались приступы белой горячки. Потом он ушел. Сказал — в город на заработки. Но не вернулся. Кто-то из деревенских баб однажды сообщил матери, что видел отца: тот бродил по базару, просил подаяние. Мать слухам не поверила. Они с Ванькой батрачили, получали гроши. С каждым днем силы покидали мать. Она часто кашляла, корчась от боли, плевалась кровавой слюной и причитала: «Тяжко мне, сынок… Видно, приходит конец…» На исходе воскресного дня мать упала у колодца и больше не встала. Ее доконала чахотка.
Когда Ванька бросил ком земли на крышку гроба, кто-то крикнул: «Пожар!» Ванька оглянулся и ничего не увидел. Потом узнал. Это пустую избу подожгли. За что? За то, что мать в колхоз хотела вступить. Лютая злость охватила Ваньку. На беду встретил у церковных ворот подвыпивших мужиков. Один кудлатый, лет под сорок, другой помоложе, белозубый, хромающий на правую ногу. Кудлатый сказал: «Положено помянуть усопшую. Пошли». Ванька согласился. Выпил. Немного, полкружки. Спросил у них: «А вы сами-то откуда? Кажись, не из наших краев?» — «Дальние, — ответил кудлатый. — С голодных мест идем. Да и здесь, видно, не рай. Хотя мы еще порядком не пригляделись. Может, подскажешь, малый, у кого кубышка есть? Свою долю получишь. Не обидим сироту». И тогда Ванька сказал: «Есть кубышка… У мельника». Тут хромоногий прошептал: «Вот бы нам его колупнуть». А кудлатый уставился, спрашивает: «Ты точно знаешь?» Ванька ответил: «Люди говорят, я не видел». — «Пойдешь с нами?» Ванька молчал. Потом согласился. Хромоногий полез в торбу и дал ему ломоть хлеба и шматок сала. «Пошли, посмотрим твое пепелище», — сказал кудлатый.
К счастью, да какое это счастье — цыганское, не иначе, остался угол избы, где висела икона, а под ней фотография, где Ванька с матерью… Как-то заезжий фотограф за ведро картошки сделал снимок. «Не помогла богородица, видать, тут грешники жили, — пробормотал кудлатый, — пора за дело браться». И он, подняв головешку, пьяно ухмыльнулся и швырнул в икону.
Потом свершилось это страшное. Все случилось совсем не так, как думал Ванька. Разговор шел о краже, а вышло убийство… И револьвер, который вытащил кудлатый, и нож с кривой рукояткой у хромоногого — об этом Проклов не подозревал.
— Когда раздался выстрел, я проснулся, — сказал Крапивка. — Потом услышал: «Ванька, добей ведьму!» Это кудлатый кричал.
— Верно, — подтвердил Ярцев. — Верно. Я возле двери стоял. Обернулся на крик. И вдруг тебя увидел. Это был ты… Вспомнил, на пароме встречал тебя, говорил с тобой у сосны, когда ты бумажного змея снимал. Счастье мое, что увидел тебя. Это было моим спасеньем. Я рванул дверь и побежал к лесу. Вот как это случилось, Федор Назарович… Вам решать, верить мне или нет. Это не Ярцев рассказывал. Это Иван Проклов про свою жизнь исповедовался. Теперь в самый раз его к прокурору тащить.
— Что вы сказали?
— К прокурору, говорю, надо идти.
— Что ж вы, Дмитрий Николаевич, глаза мои спасли, чтобы я вашу смерть увидел?
— А как быть?.. Столкнулись две правды.
— Двух правд не бывает.
— Но у нас с вами, у каждого — своя, — сказал Дмитрий Николаевич. — Как быть? Человеку дана одна жизнь. И никому не удавалось прожить ее первый раз начерно, а потом уж набело. Не знаю, думал ли об этом Ванька. Боюсь, как бы не стал Ярцев говорить за Проклова. Ни к чему это. Вы и без того меня трусом считаете, Федор Назарович!
— Нет! Не говорил я такого!
— Не говорили, но думали. Оттого и не спросили, было ли это на самом деле.
— Зачем?
— Вы тридцать пять лет ждали этой расплаты. Может быть, тот Проклов сейчас бы и сказал: «Прости, очень прошу, прости. Давай все забудем». Но я, Ярцев, не могу. Не имею права.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
— Ты спишь, Дмитрий? — произнес Дорошин, тихо войдя в комнату. Он остановился у тахты, приподнялся на цыпочках и все же не увидел лица Дмитрия Николаевича, вдавленного в измятую подушку. — Это я, проснись, — он коснулся рукой его плеча и слегка потормошил.
Дмитрий Николаевич приподнял голову и, еще не расставшись с тяжелым сном, спросил:
— Который час?
— Восемь, — сказал Дорошин. — Вчера весь день пытался найти тебя — не удалось. Заболел?
Дмитрий Николаевич помотал головой.
— Вид у тебя неважнецкий. — Круглое, с маленькими усиками лицо Дорошина было участливым.
Дмитрий Николаевич отбросил одеяло, сел на тахту, взял с тумбочки папиросу, закурил.
Он вспомнил свою первую встречу с Вадимом. Это было в студенческом общежитии, когда тот пришел, чтобы вернуть долг сокурснику.
Ярцев лежал в маленькой комнате, где умудрились расположить пять коек. Он был болен, грипповал. Высокая температура держалась четыре дня.
Вадим положил трешку под подушку товарища и направился к двери. Но вдруг остановился, сказал: «А ты, дружок, здесь новенький. И вижу — хворый…» Он подошел к нему, затем, потрогав лоб, определил: «Тридцать восемь, а то и больше», посмотрел на тумбочку, где рядом с пустой эмалированной кружкой лежали таблетки и половинка черствого бублика. «Так ты, дружок, концы отдашь. Без присмотра скучаешь. Подружка есть? Молчишь. Понятно. Первокурсник. Давай знакомиться: Вадим Дорошин. Третий курс. А ты?»
Ярцев назвал себя и, повернувшись на бок, произнес: «Ничего, пройдет».
Вадим усмехнулся: «Стыдно слушать. И это говорит студент медицинского института. Знай такое профессор Грушин — отчислил бы немедленно. Вот что, Митя, где твои финансы?»
Ярцев протянул руку к ящику тумбочки.
Вадим открыл, увидел мелочь, копеек шестьдесят. «Ладно, не горюй. Все течет, все изменяется», — выпалил он и вышел из комнаты.
