Гелий Рябов - Мертвые мухи зла
- Я - Ильюхин. От Дзержинского, из Москвы.
- Вы у нас две недели, а представляетесь только теперь? Ладно, какая нужда?
Объяснил. Лукоянов задумался:
- Явочная квартира - секрет особой важности. Вам Кудляков разрешил, если что? И вообще - откуда я знаю, зачем вам?
Еще раз объяснил.
- Срочное, говорите...
- Мне вам все до дырки выложить? - взъярился. - Вы знаете, от кого я и зачем.
Лукоянов молча написал что-то на листке, протянул.
- Это через две улицы, совсем рядом. Запомнили? Давайте...
Чиркнул зажигалкой, листок вспыхнул и исчез.
До указанного дома оставалось шагов сто, когда увидел, как из дверей выскользнула статная женщина в темном пальто и удалилась быстрым, но каким-то очень странным, мелким, что ли, шагом. Еще через мгновение появился Кудляков. Был он в рясе, с наперсным крестом, клобук держал в руке и, оглядевшись, уверенно надел.
- А ты артист... - ехидно заметил Ильюхин, хлопая "попа" по плечу.
- Ты? - не удивился Кудляков. - Что за нужда?
И тут словно молния ударила: баба эта... Мелкий шаг... Даже ж...й не вертела, как все они вертят.
- Игуменья? Из Спасо-Ефимьевского?
Торжество переполняло. Вот удача... И вообще: ай да я!
- Она... - Кудляков внимательно посмотрел. - А-а... Патроны, да? И что ты подумал?
Ильюхин растерялся.
- Как... что? Ты в уме? А что я должен был подумать? Что ты, в лучших жандармских традициях, говоришь одно, а делаешь - другое.
- В жандармских... - повторил усмешливо. - Держись за землю. Ты прав.
Ильюхину показалось, что теряет дар речи, а земля под ногами исполняет чечетку - палубное "Яблочко".
- Ты... ох...л? - глотал воздух и казалось, что не идет он в легкие.
- Сопляк... - с едва заметной улыбкой произнес Кудляков. - Тебе и вам всем еще только предстоит научиться азам нашего искусства. Ты знаешь, что такое "операция прикрытия"?
- А чего, чего прикрывать-то?! - злился Ильюхин. - Срам, что ли? Так мы не в бане! Ты телись, парень, а то ведь я нетерпеливый...
- Да просто все... - устало вздохнул. - Юровскому и им всем надобно и царя, и его семью, и его людей скомпрометировать, понял?
- Ском... чего? Осрамить? - вот ведь - дворяне! Экое слово неслыханное...
- Как бы... - улыбнулся Кудляков. - Если Юровский на что-нибудь "выйдет" - наткнется и на игуменью. А она работает "втемную". То есть искренне. И Юровский утрет нос...
- Так это ты подсказал Боткину, где граната?
- Неважно - кто. Важен результат.
- А... а жандармы?
- Я, милый, и есть жандарм. Ротмистр Отдельного корпуса, служащий Особого отдела Департамента полиции. Ты тут как-то по поводу интересов рассуждал...
И это знает, гад... А ведь это все было во сне. В мыслях. Вот ведь дельфин...
- Так вот: наши интересы в этой истории совпадают полностью. И хотя ты лично - чекист, а я - офицер Департамента...
- Нет больше твоего "департамента"! - завопил яростно. - Нет!
Кивнул согласно. Нет. Улыбнулся.
- А это важно? Ну? Будем трудиться? Или... сдашь меня?
Как же... Тебя "сдашь"... А то ты позволишь... Вон - рука в кармане, напряглась, там, поди, такой же браунинг, как и у Якова.
Кудляков (или как его там звали на самом деле) отрицательно покачал головой.
- Карман - обман, а револьвер - вот он... - И медленно-медленно почесал шею под затылком, а потом молниеносно выдернул из-за воротника маленький, черненький. Вороненое дуло уставилось Ильюхину прямо в глаз.
Понял: стрелять не станет. Глаза выдали. Когда до выстрела полсекунды - глаза другие. Мертвеют они на мгновение...
- Понял, я все понял! - покачал головой. - Смотрю на тебя и лишний раз удивляюсь: вы ведь такая сила... А мы вас - тю-тю?
- Против лома - другой лом. У нас были знания, умение, числа только не было.
- А Суворов сказал - не числом, а умением?
- Это на войне. У бунта толпы, жестокого и беспощадного, иные законы, товарищ Ильюхин... Работай с государем, с семьей. Не теряй времени.
- А... может, ты - порекомендуешь меня? - И, уловив в глазах холодный блеск, замахал руками: - Корабельная шутка, товарищ Кудляков. Ладно, последний вопрос: как на вашем языке птичьем называется все, что Юровский учиняет с... царем?
Кивнул, улыбнулся.
- Любознательность уместная... Так вот: офицеры и письма от их "организации" - это легенда, вымысел. Организация легендирована. Ведь на самом деле ее нет. Но Романовы должны поверить, и ты их предупредил. Государя, так? Ну, вот... Ты его, значит, инспирировал оной мыслью, идеей, задачей. По-русски - внушил.
- А... Как называется - ну, мое знакомство, что ли? С... государем?
- Называется "внедрение секретного агента". Точнее, в твоем случае, Юровский тебя "подставил" семье. Впрочем, это одно и то же. Потому что "подстава" - это один из методов "внедрения"; все понял, товарищ? Тогда запомни: у меня документы Кудлякова. Но я не Кудляков.
Брызнула первая, такая долгожданная зелень. Вспомнился дом на Гальянке, и Лысая гора вдалеке, и тополь у ворот - он с каждым годом набирал и набирал... Когда в двенадцатом призвали на флот, тополь поднялся так высоко, что приходилось задирать голову, чтобы увидеть верхушку. Шесть лет прошло, от родных ни слуху ни духу. А ведь осталась мать, сестра... Наверное, живы. Съездить бы, всего ничего - сто восемьдесят верст, да ведь не отпустит товарищ Юровский. А лайка Ярила, наверное, уже того... Когда уезжал, ему, бедолаге, было тринадцать. Для пса это предел...
С Вознесенской колокольни доносился унылый звон. Вот ведь церковь наша, умереть не встать! Ни одной веселой ноты. От рождения до смерти сплошные похороны. Ну ладно - Спаситель умер за нас. Для чего? Чтобы мы жили, и жили с избытком - сам читал в Евангелии. Улыбались, смеялись, ели-пили и рожали детей. А как в храм войдешь - повеситься, и только. Такое уныние, право...
С этими нелепыми мыслями подошел к забору. Уже хотел было позвонить, как вдруг калитка распахнулась, и выскочил бледный Юровский:
- Ты? Десять минут назад Николашка высунулся в форточку, и внешний часовой засветил ему из винтовки. Идиоты, мгла кромешная в мозгах!
- Мы же... хотим их... кокнуть? - изумился. - В чем же ваша печаль?
- Ладно, умник... - ощерился Юровский. - А то не понимаешь: задача всех одномоментно, понял? Если мы начнем по одному, по два... Товарищ Ленин этого не поймет. Никто не поймет. Усвой: мы их казним так, что весь мир содрогнется! Отчего, спросишь? От зверства нашего? Ничуть! Мы все сделаем так, что мир этот сраный будет еще сто лет гадать на кофейной гуще, что и как именно мы с ними сделали. И мочиться под себя от неведения, недоумения и ужаса! А наши лучшие писатели, газетчики, ораторы будут все время подливать, подливать - доходит? Один про то, другой - прямо противоположное, третий - на этих обоих обильным дерьмом. Мир никогда не узнает правды! Никогда! И в этом величие партии рабочего класса! - Похоже было, что Яков Михайлович оппился спирта или скипидара - глаза вылезли из орбит, голос охрип, ступни ног притоптывают, руки ходят ходуном. Ильюхину стало не по себе...
- Мне что велите?
Юровский словно выходил из предутреннего кошмара.
- Я тут наговорил... Забудь. Это государственная тайна, так что нишкни. Я тебе... Да хоть всех дочек - по очереди! Хоть с царем - содомским грехом! Хоть что, понял? Тебе партия приказывает идти на все и жертвовать собою, лишь бы замысел партии, наш замысел - прошел. Любой ценой!
- Есть... - Приложил ладонь к бескозырке. Ладно. Ты - погибай. А меня - уволь. И мы еще сыграем в игру. Только не по твоим правилам.
По лестнице за стеклом1 поднялся на второй этаж. Из-за дверей кухни доносились веселые голоса, внезапно они замолкли, и стройное пение возникло как во сне, когда рассказанная на ночь сказка вдруг становилась явью...
Осторожно приоткрыл дверь. Четыре девушки с распущенными волосами пели что-то незнакомое, печальное, рвущее душу. Две подавали выстиранное белье, две развешивали. Они были так похожи, так похожи в своих одинаковых юбках и кофтах, что в нарастающем недоумении никак не мог понять: а где же... Она?
Они заметили его и замолчали, застыв изваяниями. Только Мария - вот она, вот! - улыбнулась:
- Вы? Я рада... А мы постирали белье и развешиваем. Для просушки. Оля, Таня, Настя, вы ведь помните этого господина? Он охраняет нас.
- Стережет... - непримиримо уронила Татьяна.
- Я слышал из-за дверей ваш голос... - признался Ильюхин. - Вы читали стихи. "Верю... в солнце Завета... - проговорил, и показалось, что свет померк, - вижу... очи... твои..."
Она смутилась, бросила быстрый взгляд на сестер:
- Это из Александра Блока. Мне случайно попался его сборник, такие удивительные стихи... Вот, послушайте: "У меня в померкшей келье - Два меча. У меня над ложем - знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Золотых очей..."
Анастасия, маленькая и толстенькая, сморщила нос.
- Глупость какая-то... То ли дело: "Ласточки пропали, а вчера порой..."
- Послушай, Швибз1, это из гимназического курса... И не "порой", а "зарей", - насмешливо проговорила та, которую Мария назвала "Таня". Высокая, лет двадцати, неприступная и высокомерная, это чувствовалось. - Я не люблю стихов. В них одна только лень ума и глупость. Разве что стихи в прозе: "Как пуст и вял и ничтожен почти всякий прожитый день! как мало следов оставляет он за собою..."2 Разве не так?
