Александр Трапезников - Оборотень
Карпатов устало посмотрел на него.
— А почему бы тебе, Тим, не оставить все это дело? Пусть им занимаются профессионалы. Твоя Глория вполне здорова. Ну не помнит она прошлого, ну и хрен с ним, не такое уж оно было у всех нас прекрасное. Может быть, это счастье, что она его забыла? Пусть начнет новую жизнь. Все у нее есть: способности, красота, интеллект. И кроме того, есть еще ты. Ты поможешь. Отходите в сторону, пока не поздно.
— Это невозможно, — сказал Тероян. — Носить в подсознании болевой шок нельзя, как бы глубоко ты его ни запрятал. Рано или поздно он вырвется наружу. Вот тогда наступит конец. Она превратится в зверя. В пантеру. А сейчас еще есть время отыскать причину ее болезни и составить нужный рецепт. Поэтому не упрямься, а дай-ка мне самому взглянуть на материалы следствия по Квазимодо. Я хочу обладать не только газетной информацией.
— А мой пистолет тебе заодно не отдать?
— Понадобится — попрошу и пистолет.
— Ну ладно, — вздохнул Карпатов. — Приходи в понедельник к четырем на работу. Пропуск я выпишу. Запру тебя в своем кабинете на один час. Уложишься.
— И еще. Хорошо бы проверить: был ли доктор Саддак Хашиги в Москве, когда произошли все эти тринадцать случаев? Или он мотался по заграницам?
— Понимаю твою мысль, но сие весьма трудно сделать.
— Попробуй через ФСК или таможню.
— Ты хочешь нагрузить меня работой, которой и так выше крыши. Это пустой след, уверяю тебя. Иностранный подданный — пусть он даже чувствует себя здесь королем, шахом — и совершать в столице чужого государства такие чудовищные преступления? Нереально.
— А ты не поленись, проверь.
— Попробую, — усмехнулся Карпатов. — Что еще ты мне поручишь? Установить слежку за Хашиги? Явиться к нему с обыском? Через день я окажусь на улице.
— Пока все.
— Спасибо, родной.
В кабинет заглянула Маша.
— Не наговорились? — спросила она. — Пирог готов. Сейчас чайник поспеет.
— А где Глория? — поинтересовался Тероян.
— Играет с детьми. Алеша показывает ей свои марки, а она рассказывает о каждой стране всякие небылицы. Коленьке нравится. Сенегал у нее находится на Северном полюсе, где много особенного черного снега — Сенегала. Забавно?
— Присядь-ка, — попросил муж. — Это даже хорошо, что мы втроем. Что ты о ней скажешь, домашний Шерлок Холмс? О чем вы беседовали?
— Обо всем понемногу, — Маша задумалась. — Вы знаете, у меня такое впечатление, что она вполне нормальна. И если бы ты меня не предупредил, что девушка потеряла память, я бы не поверила. Я бы подумала, что она просто не хочет про себя рассказывать. Мало ли из каких побуждений? У человека в жизни бывает сотни причин скрывать свое имя и прошлое.
— Вот! — назидательно сказал Олег, подняв вверх указательный палец и взглянув на Терояна. — О том и речь. Она могла вообще убежать из дома и не желает, чтобы ее разыскали. Причина — ревнивый муж. Муж-тиран. Муж-маньяк.
— Ну да, Квазимодо, — усмехнулся Тероян.
— Почти. Или убежала с любовником, а тот ее бросил.
— Но на пальце ни обручального кольца, ни его следов. А кожа у нее загорелая и наверняка сохранилась бы узкая светлая полоска. Кроме того, вы не видели в какой прострации она находилась, когда я ее встретил. Симулировать такое состояние под силу только великим артистам.
— Не исключено, что это и есть ее настоящая профессия, — не сдавался Олег. — Режиссер в театре поручил ей некую похожую роль, и она репетирует ее, а зритель — вот он — Тим Тероян, хлопает в ладоши! И мы с тобой Маша, заодно. А завтра она махнет ручкой и скажет: спасибо, представление окончено, все свободны, все было очень вкусно, но мне пора на настоящую репетицию, в театр. Посмотрю я тогда на твою рожу.
— Нет, скорее аплодисментов дождешься ты, — и Тим несколько раз хлопнул в ладоши. — У тебя какое-то козлиное упрямство и недоверие к людям. А визитные карточки, сумочка?
— Театральные реквизиты.
— А ее неподдельный испуг при виде фотографии? Я дал ей лошадиную дозу успокоительного. А ее стремление любой ценой выяснить — что с ней произошло?
— Игра. В театре одного актера. И на одного зрителя. Да, Маша?
— Ты слишком торопишься. Это всегда подводило тебя, — ответила она. Я бы не спешила с такими выводами. Может быть, причина, почему она скрывает свое прошлое, — совсем в другом?
— Да кто вам сказал, что Глория вообще что-то скрывает? — возмутился Тероян, едва не выйдя из себя. — Все-таки я врач и мне виднее.
— Ты хирург, — поправил его Олег. — И потом, мы всего лишь высказываем предположения. Опыт учит меня рассматривать любые версии. Даже такую, что тебя элементарно подставили. Чтобы завладеть твоей квартирой. И подсунули Глорию. Таких случаев сейчас миллионы. Почему мотоциклисты так легко уступили ее тебе? Ведь их было человек пять, кажется? Они могли бы размазать тебя по стене и никто бы не вступился. Почему? И не сверкай, пожалуйста, глазами, ты во мне дыру прожжешь.
Тероян взял себя в руки. Его и самого мучил этот вопрос. Олег был прав — один бы он против мотоциклистов не справился. Что послужило их „отступлению“? Природная трусость? Присутствие хозяина харчевни? Или нежелание светиться лишней дракой, поскольку лимит преступлений на тот час ими уже был исчерпан? Последняя версия казалась Терояну наиболее вероятной. А что толкнуло его встать на защиту девушки в то утро? Он давно переболел инфантильным героизмом, знал собственную цену и ему незачем было проверять себя в подобных столкновениях. Ему с избытком хватало ужасов многочисленных войн, через которые он прошел, рискуя вместе с боевыми офицерами и солдатами на передовой. Жизнь военного врача так же не застрахована от пули, как и их жизни. Свидетельство тому — осколочное, непроникающее ранение в затылочную часть, когда после потери сознания он очнулся на выжженной земле, а рядом лежал санитар, с почти отсеченной другим осколком головой. Сильное сотрясение, ушиб мозга, но кости черепа целы, — поставят потом ему диагноз в тыловом госпитале. На память останутся шрам ниже темени с левой стороны, мучительные головные боли, которые периодически возвращались и „бадахшанский синдром“ — по той местности, где он получил ранение: желание уйти в лунную ночь, слиться с ее желтым, печальным светом, стать частицей этой зовущей его к себе ночи… Так что же подняло его тогда и направило к девушке?
— Одно знаю наверняка, — произнесла Маша, нарушив молчание. — Она родилась или выросла в Крыму.
— Почему? — почти одновременно спросили оба. Ее слова прозвучали, как сработавшее наконец взрывное устройство.
— Это трудно объяснить. Я рассказывала ей о том, как три года подряд отдыхала с детьми возле Алушты. Говорила о природе, поскольку это самая нейтральная тема, верно, Тим? И вдруг она начинает мне описывать окрестности Алушты, красоты побережья, да так, что это может сделать лишь человек, проведший там большую часть своей жизни. Я уверена, что она оттуда.
— Пошли запрос в Симферополь с описанием Глории, — сказал Тероян. Олег молча кивнул головой. — Это уже кое-что.
И тут они услышали слабый, но все нарастающий дрожащий звук. Такой сигнал мог подавать свисток в закипающем чайнике. Но это было что-то другое… Не сговариваясь, все трое поспешно вышли из кабинета. Звук доносился из детской комнаты. Маша распахнула дверь. Это плакал Коленька. Из щеки у него сочилась струйка крови, а Глория держала в руке бритву и испуганно смотрела на них.
Глава шестая
ПРОДОЛЖЕНИЕ СПЕКТАКЛЯ. В ПОИСКАХ РЕЖИССЕРА
Возвращались домой поздно, проезжая мимо голосующих, подозрительных личностей, не успевших попасть в метро. Они выскакивали чуть ли не на проезжую часть, и Терояну приходилось объезжать их. В Москве даже днем было опасно подсаживать кого-либо в машину, нападение на шофера мог предпринять любой, включая милую женщину с ребенком.
— Так почему у вас оказалась бритва? — спросил Тероян, не глядя на Глорию.
— Я же уже объясняла, — устало сказала она. — Я рассказывала детям о Гималаях, когда младшенький, незрячий Коленька, достал откуда-то эту гадость и начал вертеть в руках. Мне еле удалось отобрать ее. Я сама страшно перепугалась, что он порежется.
Ранка оказалась не опасной, и Тероян быстро обработал ее йодом, а затем наклеил бактерицидный пластырь. Напуганы были все, а больше всех, конечно же, Маша. Она первой подбежала к Глории и отняла у нее бритву. Такими лезвиями, „Восход“, ее муж не пользовался. Очевидно, Коленька подобрал его где-нибудь на улице. Он уже перестал плакать, чувствуя поднявшуюся вокруг него суету и сжимая в ладони руку старшего брата. Глория все это время тихо стояла в сторонке, не решаясь предложить свою помощь. Понемногу все успокоились, но окончание вечера прошло несколько натянуто, неестественно, словно бы в продолжавшем звучать музыкальном инструменте лопнула одна из струн. Более всего Терояну не хотелось, чтобы Глория почувствовала какое-то отчуждение. Поэтому по дороге домой он попытался как-то скосить ее настроение, вернуть в прежнее состояние, в котором она пребывала до происшествия с Коленькой. Но этот вопрос вырвался сам собой, он был задан скорее себе, чем ей, случайно прозвучав вслух.
