Энцо Руссо - Мафия изнутри. Исповедь мафиозо
Часть денег я спрятал, другими набил карманы и пошел хорошенько поужинать. Я сидел в тепле, как граф, на столе передо мной стояла бутылка кьянти, и я сам себе не верил. Ночью я великолепно выспался. Комнатка у меня была слишком тесная, но зато я жил один: в других комнатах стояло по две-три кровати. Владельцы пансиона были родом из Капицци. Хозяйка хлопотала по дому и, по-моему, наставляла рога мужу, который был гораздо старше ее и полуинвалид. Кроме них было двое детей и мать мужа — тетушка Мараннина.
Я рассказываю об этом потому, что именно тетушка Мараннина, сама того не ведая, спасла мне жизнь. Это была добрая старушка и больше любила постояльцев, чем свою невестку. У уроженцев Капицци очень забавная манера разговора: когда ты их о чем-то спрашиваешь, они тебе отвечают тоже вопросом. Например, я однажды спросил тетушку Мараннину, где ее невестка, а она в ответ:
— А откуда я могу это знать?
Ну ладно, хватит об этом. На следующее утро я собирался пойти в порт взглянуть на море и посмотреть, не подвернется ли какой счастливый случай. Но я еще не знал палермцев. Если с ними заговаривает незнакомый человек, они даже не отвечают. Чужаков они не ставят ни в грош, а я не мог скрыть своего говора жителя внутренней части острова. В конце концов около четырех часов дня я пошел обратно в пансион. Прогулка моя была безрезультатной, но у меня родились кое-какие идеи, которые мне хотелось не спеша обдумать.
Погода с утра была скверная, но постепенно разгулялась. Поэтому тетушка Мараннина ненадолго вышла за покупками в лавочки в нашем квартале. Когда лил дождь или задувал ветер, она, бедняжка, не высовывала нос даже на балкон. Она мне встретилась, когда выходила из булочной. Увидев меня, она сразу остановилась.
— Наконец-то ты, сынок, возвратился.
— А что такое?
Она сказала, что меня целый день дожидаются двое каких-то шикарно одетых молодых людей. Она была очень простодушна, и, пожалуй, немножко выжила из ума, но сумела мне так подробно их описать, что я понял, что это не полицейские. Они расспрашивали, как я выгляжу, откуда приехал, выходил ли вчера под вечер в город и в котором часу вернулся. А кроме того, заходят ли ко мне друзья или же я всегда ухожу и прихожу один. Потом они дали щедрые чаевые хозяйке и начали рыться в моих вещах. Может, они нашли и спрятанные мною деньги, но этого тетушка Мараннина не могла знать. Она продолжала называть меня «сынком» и держала за руку. Она чувствовала, что я в беде, но не понимала, в чем дело.
Я же это прекрасно понимал, но, увы, понял слишком поздно. Наверно, по крайней мере, одна из трех лавок была под «защитой», и хозяин, вместо того чтобы заявлять об ограблении в полицию, сразу же побежал жаловаться к кому надо. Те свое дело знали и очень быстро меня вычислили. И если я сейчас им попадусь, моя песенка спета.
— Они еще в пансионе?
— Да, сынок. Сидят на кухне и едят оливки.
Значит, возвращаться в пансион было нельзя. У меня оставались только костюм, что на мне, пистолет и несколько тысяч лир. И мне вновь надо было уносить ноги. Неужели такова моя судьба? Сегодня как важный барин, а завтра как последний бродяга? В сердце у меня закипела такая ярость, что я готов был подняться в пансион и захватить врасплох этих двух молодчиков, чтобы наделать из пистолета дырок в их элегантных костюмах. Но когда я там поселился, зарегистрировали мои документы. Разве мог я надеяться, что потом мне удастся скрыться? Это было бы с моей стороны большой глупостью. Мне в моей жизни случалось по невежеству или по зеленой молодости делать ошибки.
Но глупости — никогда.
Ту ночь я провел у проститутки. Там не надо показывать документы. Потом нашел старика, который пускал ночевать студентов, сезонных рабочих и всех, кто ему попадался. Он тоже не требовал документов.
Но я вновь остался без денег, а чистить лавки я уже не мог. Те, кто меня искал, не находя моих следов, могли подумать, что я уехал из города. Если же я продолжал бы в прежнем духе, то рано или поздно они бы меня поймали. Поэтому я изменил систему. По вечерам ходил на прогулку в самые богатые кварталы. Проходил день за днем, но мне так и не представлялся удачный случай или же, если и находил что-то стоящее, риск был слишком велик. Но в конце концов мне несколько раз все же удалось встретить подходящих клиентов. Достаточно было им показать пистолет — и дело в шляпе. Я забирал деньги и не трогал всего остального. Только однажды я отобрал золотые часы, потому что мои сломались. Драгоценности — никогда. Что бы я стал с ними делать? Я не знал, кому их можно было бы сбыть, а кроме того, это верное средство попасть в лапы полиции.
Но дело было не только в полиции. Как-то вечером в начале улицы Эмпедокле Рестиво я заимел почти восемьдесят тысяч лир от старика со старушкой — мужа и жены. Назавтра сообщение об ограблении появилось в «Сицилии».[26] Я просматривал газеты в баре, куда обычно ходил: меня интересовали только спортивные новости и палермская уголовная хроника. Старик со старухой оказались родителями какого-то советника — уж не знаю, муниципального, провинциального или областного. В этом городе сосредоточена вся сицилийская политика, а я в подобных вещах разбирался плохо. Во всяком случае, все были вне себя от возмущения и требовали серьезного расследования — мол, улицы в Палермо так плохо освещены, что вечером опасно выходить из дому, и вообще пора покончить с этим позором. И в самом деле, в тот же вечер кое-где устроили облавы и проверку документов, в том числе и в том баре, куда я ходил.
В то время как я читал газету, хозяин жаловался именно на все это одному посетителю, которого я знал в лицо, — он работал школьным сторожем в нашем квартале. И вот этот школьный сторож вдруг сказал нечто, что заставило меня навострить уши.
— Это зона дона Антонино Матранги. Кто-то осмелился проявить к нему неуважение. Вот увидишь, теперь он их как следует проучит.
— Будем надеяться, — ответил хозяин бара. Я расплатился и вышел.
Я говорю совершенно честно. Я тогда и не подозревал, что весь город разделен на зоны, и даже мышь не рискнула бы полакомиться коркой сыра, не испросив разрешения у того, кто командовал в этом квартале. Я про этого Матрангу никогда и слыхом не слыхивал вовсе, не желал нанести ему обиду и понятия не имел, что денежки старичков принадлежат и ему тоже.
Я сосчитал свой капитал. Если потуже стянуть ремень, то полгода можно было прожить, ничего не делая. Они про меня забыли бы, подумав, что я уехал из Палермо. А я за эти полгода смог бы решить, как жить дальше. Однако что касается планов на будущее, то особых надежд я не строил. Город был огромный, но для меня в нем не находилось места. Вокруг со всех сторон новые дома, новые магазины, предприятия, стройки, но это все было не для меня.
Палермо окружали сотни гектаров садов. Мне пришла мысль поискать там работу. Это было хорошо знакомое мне занятие. Так я начал кружить по окрестностям города. Я выходил из дому рано утром и возвращался вечером. Всякий раз, как я видел большую плантацию, я заходил и спрашивал хозяина, но застать его было нелегко. Или вообще там не было ни души, или ко мне выходили только сторожа или старшие. И все на меня смотрели с подозрением. «Нам никто не нужен», — говорил один. «Катись отсюда!» — говорил другой. Хуже всех были полевые сторожа. Некоторые даже, чтоб испугать, целились в меня из двустволки. А я все молча сносил. Что было мне делать? Если бы я кого-нибудь из них хорошенько отделал, слух об этом сразу же разнесся бы далеко вокруг и я не мог бы никому показаться на глаза.
Пришлось плюнуть на окрестности, и я решил попытать счастья на стройках. В каменщики я не годился, но чернорабочим меня могли взять. Там была совсем другая музыка. Люди всегда требовались, брали всех без разбора. Но платили гроши и отношение было плохое. А если кто пытался протестовать, того сразу же прогоняли. Был один мастер, из местных, так я его до сих пор помню. Ко всем рабочим он обращался не иначе как «эй, ты, доходяга» и при этом хохотал. Он грубо командовал, оскорблял, насмехался. Но я не обращал внимания.
Однажды все мы, сидя прямо на земле, обедали. Мастер как всегда грубо окликнул меня и велел сбегать купить ему десяток «национальных»[27]. Я не отозвался. Это была строительная площадка братьев Лa Барбера, и мастер приходился им какой-то родней. В самом деле, как-то я видел его во «флавии»[28] Анджело Ла Барберы понял, что они с ним родственники или друзья. Все прекратили жевать и уставились на меня. Сколько раз в детстве и юности меня вот так посылали то за тем, то за другим, да еще подгоняли подзатыльником. Но те времена прошли: я уже не мальчишка, мне стукнуло двадцать четыре года. И дело не только в возрасте. Эти времена для меня никогда больше не должны были повториться. Неужели я оставил дома одних и без помощи отца с матерью для того, чтобы этот каин называл меня «доходягой»?
