Камилла Лэкберг - Запах соли, крики птиц
— Прости, я вымазала тебя.
— Ничего, — сказала Керстин, смахивая большими пальцами слезы с лица Софи. — Сморкайся сколько угодно. Это… кофта твоей мамы.
— Я знаю, — ответила Софи и засмеялась. — Она бы убила меня, если бы увидела, что на ней образовались пятна от туши.
— Овечью шерсть нельзя стирать больше чем при тридцати градусах, — монотонно произнесли они хором, и обе рассмеялись.
— Пойдем на кухню, — предложила Керстин, помогая Софи подняться. Только тут Софи заметила, что лицо маминой подруги словно осунулось и выглядит намного бледнее обычного.
— А как ты сама? — с беспокойством спросила Софи.
Керстин всегда бывала такой… собранной. Девушка испугалась, увидев, как у нее задрожали руки, когда она стала наливать в электрический чайник воду.
— Да так себе, — ответила Керстин, не в силах сдержать подступившие к глазам слезы. Она столько плакала за последние дни, что ее удивило, как у нее еще остались слезы. Она приняла решение и собралась с духом. — Послушай, Софи, мы с твоей мамой… Я должна тебе кое-что…
Она умолкла, не зная, как продолжить, да и не зная, надо ли продолжать. Но к своему огромному удивлению, увидела, что Софи засмеялась.
— Милая Керстин, надеюсь, ты не собираешься рассказывать мне про вас с мамой как о великой новости?
— Что ты имеешь в виду: про нас с мамой? — осторожно спросила Керстин.
— Ну, что вы были вместе и тому подобное. Господи, неужели ты думаешь, что вы могли кого-нибудь провести? — Она снова засмеялась. — Что за дурацкий спектакль вы разыгрывали? Мама перетаскивала свои вещи взад и вперед, в зависимости от того, здесь я живу или нет, и вы потихоньку держались за руки, когда думали, что я не вижу. Бо-о-же, какая глупость, сейчас ведь все либо гомосексуалы, либо бисексуалы. Это же самый писк.
Керстин смотрела на нее совершенно обескураженно.
— Почему же ты ничего не говорила? Раз уж знала?
— Это было классно — смотреть, как вы разыгрываете театр. Самое прикольное развлечение.
— Вот чертовка! — воскликнула Керстин и от души рассмеялась. После скорби и рыданий минувших дней смех разнесся по кухне как знак освобождения. — Марит свернула бы тебе шею, узнай она, что ты в курсе и просто притворяешься.
— Наверняка, — подтвердила Софи, присоединяясь к смеху. — Вы бы только видели себя: крадутся на кухню, целуются и перетаскивают вещи, как только я съезжаю к отцу. Разве ты не понимаешь, какой это был классный фарс?
— Да, прекрасно понимаю. Но так хотела Марит. — Керстин мгновенно вновь обрела серьезность.
Электрический чайник щелкнул, показывая, что вода закипела, и Керстин благодарно воспользовалась этим как поводом, чтобы встать и повернуться к Софи спиной. Она достала две чашки, насыпала чаю в две заварочные ложки и залила их горячей водой.
— Вода должна сперва немного остынуть, — сказала Софи, и Керстин невольно снова рассмеялась.
— Я подумала о том же. Твоя мама хорошо нас выдрессировала.
Софи улыбнулась.
— Да, точно. Хотя ей, вероятно, хотелось выдрессировать меня чуть больше. — Ее печальная улыбка говорила обо всех обещаниях, которые ей теперь не удастся сдержать, обо всех надеждах, которым теперь не суждено сбыться.
— Знаешь, Марит так тобой гордилась! — Керстин снова села и протянула Софи чашку с чаем. — Ты бы только слышала, как она тобой хвасталась, и даже когда вы здорово ссорились, она могла сказать: «Ну и запал у этого чертенка».
— Правда? Ты меня не обманываешь? Она действительно мной гордилась? Но я ведь доставляла ей столько неприятностей.
— Э, Марит видела, что ты просто гнешь свою линию. А линия заключалась в том, что ты стремилась не зависеть от нее. И… — она поколебалась, — особенно учитывая произошедшее между ней и Улой, она считала чрезвычайно важным, чтобы ты могла постоять за себя. — Керстин глотнула чаю, но чуть не обожгла язык — тот был еще слишком горячим. — Знаешь, она очень боялась, что развод и все последующее как-то… травмируют тебя. Больше всего ее волновало, что ты можешь не понять. Не понять, почему ей пришлось все поломать. Она поступила так не только ради себя, но и ради тебя.
— Да, поначалу я этого не понимала, но потом, когда повзрослела, поняла.
— Ты хочешь сказать, когда тебе исполнилось целых пятнадцать лет? — с вызовом уточнила Керстин. — Значит, именно в пятнадцать лет получают инструкцию, со всеми ответами, со всеми сведениями о жизни, о бесконечности и вечности? Можно мне в таком случае как-нибудь ее у тебя одолжить?
— А-а, — засмеялась Софи. — Я не то имела в виду. Я только хотела сказать, что, возможно, начала смотреть на отца с матерью больше как на людей, а не просто как на «папу с мамой». И я, пожалуй, уже больше не папина дочка, — грустно добавила она.
На мгновение Керстин задумалась, не рассказать ли Софи обо всем остальном — о том, от чего они пытались ее уберечь. Но порыв прошел, и она не стала возвращаться к этой мысли.
Они пили чай и разговаривали о Марит. Смеялись и плакали. Но говорили они прежде всего о женщине, которую обе любили, каждая по-своему.
— Привет, девчонки, что вам сегодня угодно? Может, маленький багетик от Уффе?
Веселое хихиканье девушек, толпившихся в пекарне, показывало, что комментарий достиг нужного эффекта. Это вдохновило Уффе на дальнейшие подвиги — он взял один из багетов и попытался продемонстрировать свои возможности, размахивая им перед собой на уровне бедер. Хихиканье перешло в несколько испуганные восклицания, что побудило Уффе начать делать в их сторону непристойные жесты.
Мехмет вздохнул: Уффе ему осточертел. Мехмет явно угодил в ловушку, когда ему выпало работать в пекарне вместе с этим типом. Против самого рабочего места он ничего не имел — готовить ему нравилось, и он мечтал побольше узнать о пекарском искусстве, но просто не представлял себе, как выдержит пять недель в обществе идиота Уффе.
— Эй, Мехмет, а ты не хочешь показать багетик? Думаю, девчонкам захочется посмотреть на действительно крутой багет мигрантика.
— Прекрати, — отозвался Мехмет, продолжая выкладывать шоколадные рулетики рядом с бисквитами.
— А что такого? Ты же у нас любимец девушек. А они тут наверняка еще не видали ни одного черномазого. Как, девчонки? Вы когда-нибудь видали мигранта? — Уффе театрально развел руками в сторону Мехмета, словно желая представить его на сцене.
Мехмет начал не на шутку злиться. Он скорее чувствовал, чем видел, как привинченные к потолку камеры стали брать его крупным планом. Они ждали, страстно желали его реакции. Каждый нюанс будет транслироваться прямо в гостиные по всей стране, а нет реакций, нет чувств, значит, нет и зрителей. Мехмет это понимал — после благополучно пройденного пути до самого финала в «Ферме» правила игры ему были знакомы. Однако он их как-то забыл, вытеснил. Иначе разве он согласился бы на это? Правда, Мехмет сознавал, что это бегство. В течение пяти недель ему предоставлялась возможность жить в неком защищенном пространстве, в пузыре во времени. Никакой ответственности, никаких требований — только существовать и реагировать на внешние раздражители. Не надо вкалывать на какой-нибудь смертельно скучной работе, чтобы наскрести на оплату проклятой жалкой квартирки. Никаких будней, день за днем укорачивавших его жизнь, причем без каких-либо особых событий, никакого разочарования из-за того, что он не оправдывает ожиданий. От этого-то он в основном и бежал — от разочарования, которое постоянно видел в глазах родителей. Они возлагали на него огромные надежды. Образование, образование и еще раз образование — это заклинание ему приходилось выслушивать все детство. «Мехмет, ты должен получить образование. Ты обязан использовать шанс в этой прекрасной стране. В Швеции учиться могут все. Ты должен учиться». Отец снова и снова наставлял его с самых первых лет жизни. И он пытался. Действительно пытался. Однако способностями к наукам Мехмет не отличался, буквы и цифры не желали застревать у него в голове. Но уж врачом-то он станет, или инженером, или, на худой конец, экономистом. На это его родители твердо рассчитывали, потому что в Швеции у него ведь имелся шанс. В каком-то смысле их мечты осуществились: его четыре старшие сестры охватили все три профессии. Две стали врачами, третья — инженером, а четвертая — экономистом. Ему же — младшенькому — каким-то образом удалось занять в семье место паршивой овцы. Ни «Ферма», ни «Покажи мне Танум» нисколько не повысили его акций в глазах родных. Да он на это и не надеялся: напиваться перед камерой никогда не считалось достойной альтернативой профессии врача.
— Покажи-ка багетик мигранта, покажи, — продолжал Уффе, пытаясь увлечь за собой хихикающих малолетних зрительниц.
Мехмет чувствовал, что начинает свирепеть. Он бросил свое дело и подошел к Уффе.
