Анна Князева - Наследница порочного графа
Темьянова бросила реплику:
– Ах, беда моей головушке!
Дальше снова заговорил старик в роли Грознова:
– А вы каждое утро ко мне всей семьей здороваться приходите, в ноги кланяться, вечером покойной ночи желать. И сундук тот, железный, ко мне в комнату под кровать поставь.
– Не нужно перевирать текст! – снова вмешался Кожушкин. – Я все слышу!
– Да как ты, погубитель мой, про сундук-то знаешь? – спросила Темьянова в полном соответствии с ролью.
– Грознов знает все, – неуверенно заметил старик.
Глядя на комика Ветрякова, Дайнека подумала, что если он еще раз забудет текст, у нее разорвется сердце, поэтому напомнила Бирюкову:
– Вы сказали, что вы фаталист.
Он подтвердил:
– Верю в неизбежность событий.
Она кивнула:
– Только вчера услышала фразу: «Мы все плывем туда, куда волна понесет».
– Уже познакомились с Платоном Борисовичем?
– Откуда вы знаете? – удивилась Дайнека.
– Нетрудно догадаться. У нас с ним близкие взгляды. Мы часто говорим на подобные темы. В подтверждение сказанного – вот вам цитата: «Человек пребывает в счастливом неведении, полагая, что существует свобода выбора. Просто он не до конца понимает подлинный смысл слов «Власть» и «Случайность». Попробуйте не согласиться… Это, между прочим, Исайя Берлин.
– И вы тоже? – удивилась она.
– Что? – Бирюкова озадачил ее вопрос.
– Вы тоже читаете Берлина?
– А кто еще?
Решив не болтать лишнего, она скромно опустила глаза:
– Я.
– Похвально, – коротко сказал Бирюков.
На сцене между тем происходил диалог из пьесы Островского.
Темьянова:
– Каково жить всю жизнь с такой петлей на шее! Душит она меня.
Ветряков:
– Сниму, сниму, – другую возьму, полегче.
Темьянова:
– Да я и без клятвы для тебя все…
Ветряков:
– А сделаешь – так шабаш: вничью разойдемся… – Проговорив эти слова, старик замер, словно припоминая, что там еще…
– «Вот и надо бы мне поговорить с тобой по душе!» – немедленно отреагировал режиссер. – Неужели трудно запомнить?
– Нет, это невыносимо, – Дайнека опустила глаза. – Неужели болезнь Альцгеймера не лечится?..
Под жидкие аплодисменты Ветряков увез Темьянову за кулисы. Оттуда вышла Артюхова. Издалека ее можно было принять за девчонку. Стройная, легкая, она встала у микрофона. Привычный хвостик волос на этот раз был начесан и замысловато свит в современный кокон.
Дайнека заметила:
– Похоже, она победила время.
– Что? – рассеянно спросил Бирюков.
– Она победила время, – повторила Дайнека. – Взгляните на нее… Уверена, когда-нибудь я буду гордиться тем, что была с ней знакома.
Бирюков не отрывал взгляда от сцены.
Артюхова просто сказала:
– Давид Самойлов. «Снегопад», – и стала читать:
Декабрь. И холода стоятВ Москве суровой и печальной.И некий молодой солдатВ шинели куцей госпитальнойТрамвая ждет.Его семьяВ эвакуации в Сибири.Чужие лица в их квартире.И он свободен в целом мире.Он в отпуску, как был и я.
Дайнека как будто провалилась в другую реальность. Она видела военную, засыпанную снегом Москву, парящие в темном небе снежинки и мальчишку-солдата в госпитальной шинели. Он ждал трамвая, наслаждаясь мирным затишьем. Артюхова читала так, как будто рассказывала что-то близкому другу. И это что-то было простым, понятным и честным.
Вдруг снег посыпал. Клочья ваткиСлетели с неба там и тут,Потом все гуще и все чаще.И вот солдат, как в белой чаще,Полузасыпанный стоитИ очарованный глядит.
Был этот снег так чист и светел,Что он сперва и не заметил,Как женщина из-за углаК той остановке подошла…
– Как она читает! – восхитилась Дайнека.
– Молчите! – сдавленно сказал Бирюков, не отрывая взгляда от сцены.
Артюхова продолжала читать, глядя в одну точку, куда-то поверх их голов.
С ухваткой, свойственной пехоте,Он подошел:– Не узнаете?Она в ответ:– Не узнаю.– Я чуть не час уже стою,И ждать трамвая безнадежно.Я провожу вас, если можно.– Куда?– Да хоть на край земли.Пошли? —Ответила:Пошли.
Суровый город освеженБыл медленно летящим снегом.И каждый дом завороженЕго пленительным набегом.Он тек, как легкий ровный душ,Без звука и без напряженьяИ тысячам усталых душДарил покой и утешенье.
Он тек на головной платок,И на ресницы, и на щеки.И выбившийся завитокПлыл, как цветок, в его потоке.Притихший молодой солдатЗа спутницей следил украдкой,За этой выбившейся прядкой,Так украшавшей снегопад.
Не произнося больше ни слова, Дайнека только слушала Артюхову, точнее – внимала. Ей были незнакомы эти стихи. Такие простые, незамысловатые, такие точные в своей простоте, они попадали прямиком в душу.
Шли по Палихе, по Лесной,
– негромко читала Артюхова.
Потом свернули на Миусы.А там уж снег пошел сплошнойИ начал городить тарусы[8],И даже застил свет дневной.– Я здесь живу. А вам куда?– Мне никуда. Но не беда —Переночую на вокзале.А там!.. Ведь есть же города,Куда доходят поезда… —Они неловко помолчали.– А можно к вам? —Сказала:Да.
Дайнека физически ощущала желание любви, которое испытывал этот мальчишка.
Он говорил ей:– Я люблю вас,Люблю, быть может, навсегда.За мной война, печаль и юность,А там – туманная звезда. —Он говорил ей:– Я не лгу,Вы мне поверьте, бога ради,Что, встреченную в снегопаде,Вас вдруг оставить не могу!..
Такой безвкусицей банальной,Где подлинности был налет,Любой солдатик госпитальныйМог растопить сердечный лед.Его несло. Она внимала.Руки из рук не отнимала.И, кажется, не понимала,Кто перед ней. И поняла.И вдруг за шею обнялаИ в лоб его поцеловала.Он к ней подался. К ней прильнул.Лицом уткнулся ей в колени.И, как хмельной, в одно мгновеньеУснул… Как так?.. Да так – уснул.Вояка, балагур, гусарСпал от усталости, от водки,От теплоты, от женских чар.И его руки были кротки.Лежал, лицо в колени пряча,Худой, беспомощный – до плача.Подумала: куда в метель?И отвела его в постель.
В зале стояла тишина. Артюхова декламировала негромко и так проникновенно, что верилось в каждое слово.
Я постарел, а ты все та же.И ты в любом моем пейзаже —Свет неба или свет воды.И нет тебя, и всюду ты.
«И нет тебя, и всюду ты», – мысленно повторила Дайнека, и эти слова отозвались в ней, как предчувствие любви или отголосок той, давней, которая случилась в ее жизни.
Артюхова закончила читать. Кто-то, сидящий позади Дайнеки, воскликнул:
– Браво!
После чего все захлопали.
– Спасибо! – сказал в микрофон режиссер Кожушкин. – Это было прекрасно.
Так же спокойно, как появилась, Артюхова ушла со сцены. После долгой паузы с Дайнекой вдруг заговорил Бирюков:
– Попробуйте как-нибудь прочесть это стихотворение вслух… Нет, вы попробуйте! И вы увидите, скорее, почувствуете, что и половины из того, что сказала она, вы не скажете. А ведь текст тот же, и автор один. Ну вот что это?
– Искусство, – произнесла Дайнека. – Лучший утешитель в старости.
– Вы помните тот разговор? – улыбнулся Виталий Самойлович.
– Помню. Еще мы говорили про еду и религию.
– Да, это так… – Бирюков надолго задумался.
На сцену вышли две полные женщины и встали рядом, как будто собираясь о чем-то поговорить.
– Васильева! – неприязненно прокомментировал Бирюков.
– Та самая? – заинтересовалась Дайнека. – Мне о ней говорили.
– О ней невозможно молчать.
– Которая из двух?
– Та, что слева, с ржавыми волосами.
Помимо ржавых волос у Васильевой был яркий макияж и полупрозрачная кофта, обтягивающая объемный бюст и круглый живот. В руках она держала большой театральный веер. Но не такой, каким обмахиваются в ложах старые дамы, а такой, с каким прохаживается по сцене веселая вдова из оперетты Легара.
– Что будем исполнять, Эльвира Самсоновна? – смиренно поинтересовался Кожушкин.
Васильева томно ответила:
– Дуэт Лизы и Полины «Уж вечер…» из оперы Чайковского «Пиковая дама».
Вторая исполнительница чуть отступила и негромко прокашлялась.
– Что такое? – осведомилась Васильева и, когда, прокашлявшись, ее партнерша вернулась на место, бросила через плечо аккомпаниаторше: – Начинайте.
Явно засидевшаяся Роза Самуиловна вскинула руки. Опустив их на клавиши, стала покачиваться в такт музыке, похожей на колыхание тихой волны.
– Уж вечер… Облаков померкнули края… – вступили певицы.
