Серебряный город мечты - Регина Рауэр
— Он…
— Надо уходить, Квета, — Алехандро говорит обеспокоенно, поглядывает на потолок. — Тут сейчас всё рухнет.
Пожалуй.
Грохочет то ли вода, то ли сама шахта. И по потолку, если приглядеться, ползет трещина. И на полу, у одного из домов.
Падает каменный осколок.
— А ты…
Меня хватает только на местоимения, не строится предложение дальше, не идет. И сама я не иду, приваливаюсь к стене, которая ледянее прежнего кажется.
И глаза закрываются сами.
— Не смей отключаться, Кве…
Он почему-то не договаривает.
Или говорит, вот только я не слышу, я вздрагиваю и второй раз глохну.
Из-за выстрела.
Он раздается внезапно, и глаза я распахиваю. Вижу, как Алехандро пошатывается, оглядывается недоуменно на Войцеха, который голову как раз роняет, запрокидывает назад. Не удерживается на локте, и пистолет с глухим, но различимым стуком из его руки выпадает.
А рядом падает что-то ещё, кто-то.
Алехандро.
— Эй…
Я зову.
И не понимаю.
Падаю рядом с ним на колени, чтобы затрясти, позвать. Он враг и сволочь, но не надо оставлять меня здесь одну, пожалуйста. Он же пообещал, сказал, что надо уходить, вместе уходить. Он не может теперь меня бросить.
— Уходи, — он сжимает мою ладонь, когда к расползающемуся на груди пятну я тянусь, выговаривает едва слышно, с трудом. — Я не хотел тебя убивать… Ты знай… И ещё… Ворона… Владислав убил. Нашёл и… за Альжбету…
Её имя он выдыхает беззвучно.
Неразборчиво.
Не говорит больше ничего и мои пальцы отпускает. Не держит, и на пол, когда я его тормошу и кричу, его рука соскальзывает. Падает так, что я отшатываюсь, понимаю как-то враз, что всё, можно больше не звать.
Не требовать очнуться.
Поздно.
А потому, перебирая руками, я от него отползаю, кричу от боли, которая прорезает внезапно, скручивает до разноцветных мушек пред глазами. Она обжигает, затапливает с каждым движением, отчего замереть хочется.
Нельзя.
Мне надо отсюда выбраться.
Мне нельзя умирать.
И на колени, не обращая внимания на слёзы и чёртову боль, я переворачиваюсь, добираюсь до стены, чтоб по ней жутко медленно подняться. Покачнуться, но удержаться. Пойти, цепляясь за неё.
И из комнаты я всё же выбираюсь.
Не оглядываюсь, когда там что-то грохочет. И на воду, которая поднимается всё выше, я внимания не обращаю.
Бреду обратно.
По стеночке, от которой оторваться не получается. Я держусь за неё, чтобы не упасть, не осесть в воду, из которой подняться я уже не смогу, а потому идти надо. Шаг за шагом, я заставляю себя, сцепляя зубы, переставлять ноги.
Раз-два.
К выходу, к капелле, где Дим должен быть. Он должен уже приехать, он не может меня бросить, я не верю, а поэтому надо просто идти. Надо продержаться ещё немного, ещё пару шагов, которые я считаю только до десяти.
Начинаю после сначала.
Раз-два.
Я не могу сдаться, сползти на пол и закрыть глаза. Пусть они и закрываются, тяжелеет голова, кружится так, что мир вертится. Крутятся перед глазами стены, двоятся, покачиваются туда-сюда, вверх-вниз.
Множатся.
Три-четыре.
У меня бабичка и Фанчи, которых оставить я не могу. Они не справятся, особенно бабичка. Железная пани Власта, у которой сердце, на самом деле, самое обычное, и оно не выдержит, если со мной что-то случится.
И поэтому мне нельзя умирать.
Нельзя останавливаться.
Пять-шесть.
Я так и не призналась Диму, что люблю его, что без него даже марсианские пустыни в Иордании кажутся серыми и скучными, а в Сахаре тогда, много лет назад, он меня спас. И что тогда, в аэропорту, мне невыносимо сильно, до боли и жжения, хотелось его поцеловать.
Я ещё так много ему не сказала и не сделала.
Я не ругалась с ним по какому-нибудь идиотскому поводу, который обязательно однажды случится, потому что без ссор жизни не бывает. Я не просыпалась от топота детских ног, который — тоже обязательно и однажды — раздастся. И на Дима святую обязанность включить мультики не спихивала, не ехидничала, что дети, из-за имен которых мы тоже будем спорить, целиком и полностью до обеда его.
Семь-восемь.
Я… я съезжаю по этой долбанной стене вниз.
Не могу больше.
Не… выходит.
И упрямство не спасает, не дает силы, чтобы встать, сделать ещё хотя бы один шаг. И глаза всё же закрываются.
Они слипаются.
А я проваливаюсь.
Туда, где наконец-то тепло.
И легко.
И Дим, почему-то кричащий и требующий что-то, что разобрать я уже не могу.
Глава 55
Дим
В старой шахте, как и положено подземью, холодно и сыро.
Темно, хоть глаза выколи.
И ещё тихо.
Я прислушиваюсь к ватной какой-то всеобъемлющей и поглощающей тишине, пытаюсь уловить звук шагов или голоса. Не слышу ничего, а потому фонарь на телефоне, помедлив, всё же включаю. Оглядываюсь, чтоб каменные ступени у одной из стен заметить.
Можно было не прыгать.
Но… как получилось.
Неважно.
И мысль от этого мелькает и пропадает, а голову занимает другое.
То, что Север где-то там, в черноте подземелья.
Она шла, как иду теперь я, по узкому уводящему в неизвестность коридору. Она слушала шаги и сводящую с уму монотонную капель. Призрачный стук и ещё более призрачный невозможный в заброшенной столетиями шахте металлический лязг.
Он раздается то там, то тут.
Звучит над головой.
За стеной.
Она же здесь ледяная и неровная, острая и бугристая в этой своей неровности, и Север, уходя всё дальше и глубже, эти стены задевала. Она продиралась сквозь кромешную тьму, что тут царит.
Не отступает не на миг.
Оплетает, чтобы насквозь пронзить и по мозгам, добравшись, ударить. Оживить враз все детские кошмары, и зубы, чтобы двигаться дальше, приходится сцепить. Почти сломать их от холодной злости и ещё более ледяного страха.
Из-за Север.
Я боюсь за неё.
Первый раз в жизни, кажется, боюсь… вот так, по-настоящему и до костей, до мозга костей, который от этого страха тоже смерзается. И внутри этот страх поселяется, он расползается по всем сосудам, ощущается ледяной глыбой, которую вместо желудка сунули.
И сердце на лёд заменили.
Отсекли все эмоции, а потому думать выходит холодно.
Цинично-прагматично.
Отстраненно.
Как… как пред операционным столом, на котором живой человек лежит, а значит терзаться переживаниями нельзя. Нельзя паниковать и от этой паники сомневаться и ошибаться. Нельзя размышлять и всевозможно возможные ужасы представлять.
И с Север представлять нельзя.
Ничего нельзя.
Можно только идти, слушать разлетающийся в тишине счёт капель, смотреть перед собой до рези. Вглядываться в темноту,
