Картахена (2-е изд.) - Лена Элтанг
Маркус закрыл сумку, с трудом уложив туда разбухшие от дождя куртку и свитер, утром он пытался просушить их на батарее, но стоило повернуть регулятор до отказа, как электричество вырубилось во всем мотеле.
К двум часам Колумелла ушла, оставив измочаленную постель валяться на полу. Он говорила без умолку, за два часа он узнал о деревне больше, чем за всю неделю. Все его женщины были похожи чем-то неуловимым, но только одна из них совершенно не любила слов. Она любила карандаш, оставляющий на бумаге серебристые и серые штрихи. Такими штрихами она набросала однажды стволы кипарисов, заслонявшие фасад «Бриатико».
— Обещай мне, что завтра мы туда заберемся, — сказала Паола, глядя на вершину холма. — Посмотри на облака над крышей поместья, это лиловые небесные быки, зимой в животе у них прячут солнечные лучи, а потом достают!
Спустя много лет он наткнулся в Лондоне на выставку норвежца, создающего облака. Парень делал что-то ловкое с водой и воздухом, облако сгущалось на глазах, расцветало в нескольких футах над полом и быстро опадало — норвежец успевал только щелкнуть фотоаппаратом. Вот чем была эта женщина, подумал Маркус, вглядываясь в снимки исчезающих облаков. И вот куда она ушла, незаметно, будто русалочьи слезы в гальку.
Что ж, он был готов уезжать. Оставалось последнее дело, самое трудное: взять банку с краской, спуститься в гавань и сделать то, что должен. Он обещал Пеникелле появиться в гавани до полудня и теперь опаздывал, но это не слишком его беспокоило. Укладывая вещи в сумку, он вынул пенковую трубку из кармана куртки, завернул в выдранный из блокнота листок и положил в арабский пакет, рядом с краской. Старику она пригодится, а я курил только здесь, в Траяно, по старой памяти.
Что я ему скажу? Твоя внучка уехала, Меркуцио, и в этом виноват я. С какой стати я взялся судить ее, ума не приложу. Теперь я знаю, что ошибался во всем. Твоего сына убила другая женщина, и была в своем праве, ведь твой сын убил ее сына. Он сделал это из-за маленькой синей марки, которую никто из них даже в глаза не видел, а может, ее и не было вовсе.
Ну да, как же, не было. Сицилийская ошибка — вот она, стоит только открыть окно и посмотреть на гранитную скалу, отделяющую северный склон холма от лагуны. Взгляни на то, что осталось от марки: размытый профиль усадьбы, зазубренные края кипарисов, известь и шафран, клейкая изнанка липнет к рукам, почтовый штемпель стоит высоко в зените.
Двенадцать страниц финала пойдут к чертям собачьим, думал он, укладывая рубашки и пытаясь найти хоть одну свежую. Однажды я отослал издателю версию, в которой было столько же меда, сколько яда, все ловко просчитано, и что же — не прошло и шести лет, как реальность добралась до меня и отхлестала по морде можжевеловой веткой. Переписывать финал — все равно что есть рыбу во время войны, это отравит тебя самого и непременно приведет войска к поражению.
Он застегнул молнию на сумке, попил из-под крана воды, от которой ломило зубы, и спустился на первый этаж, где пахло яблочным уксусом и кардамоном. На кухне Колумелла с помощницей гремели тазами для варенья. Окна во двор были распахнуты, послеполуденная жара проникла в дом, и обе женщины подвернули рукава до самых плеч, обнажив руки с совершенно белой кожей выше локтя. Местные крестьянки не раздеваются на пляже или в саду, поэтому загар у них начинается там, где кончается платье.
Хозяйка подала ему счет в китайской шкатулке черного дерева, весь ее вид говорил о том, что два часа, проведенные в его номере, ему померещились. Счет был явно завышен, но Маркус кивнул и положил деньги в шкатулку. Сдачу она отсчитала мелкой монетой, хранившейся в стеклянном шаре для чаевых. Шар располагался на стойке портье и был похож на аквариум, где медные рыбки тычутся носом в стекло.
Маркус знал, что еще в прошлом веке деньги здесь заменял baratto, натуральный обмен: монеты были нужны на табак, кофе и дробь для охоты — еще врач и похороны! — и хранились в копилках, похожих, наверное, на тот жестяной скворечник, что стоит в участке. Он оставил монеты на стойке, хозяйка швырнула их обратно в шар, они ожили и проворно уплыли.
Маркус спустился вниз с банкой краски в руках, его сумка уже стояла на заднем сиденье «форда», понемногу раскалявшегося на ярком солнце. Рядом сидел на корточках хозяин мотеля, вытянув шею и цокая языком, он пытался выманить кошку, забравшуюся под машину, еще одна кошка развалилась на крыше, свесив роскошный пепельный хвост.
— Оставьте их, я пока никуда не еду. — Маркус поймал себя на том, что в первый раз обращается к этому человеку.
— Это что у тебя? — Толстяк показал на банку с красными потеками вокруг крышки. — Ты будешь красить свой «форд» в моем дворе?
— Я буду красить лодку в гавани. Обещал помочь одному приятелю.
Глядя на рубаху хозяина, Маркус вспомнил, что не взял никакой старой тряпки, чтобы переодеться. Может, у клошара найдется старая майка в рундуке.
— Хорошее дело. — Хозяин почесал под рубахой живот. — Сегодня будет адская жара. Паскетта всегда бывает жаркой. А в Великий четверг разверзаются хляби небесные.
Маркус вышел из двора, взглянув на двери почтовой конторы (заперто), и направился в сторону гавани. Утренний час, проведенный во дворе синьоры Понте, заполнил его спокойствием, как будто он провел этот час в прохладной воде, лежа на спине, раскинув руки и глядя в бесцветные от жары небеса.
Жестянку он оставил в сумке, а ключ вынул и положил в задний карман джинсов. Время от времени он доставал его и сжимал в кулаке, чувствуя острую, причудливо изрезанную поверхность бородки. Если бы его спросили, что он будет делать с ключом, он бы не сразу нашелся с ответом. Амулеты такая штука, скользкая. Все что угодно может стать амулетом.
Ему нужно было увидеть этот ключ, чтобы последний осколок смальты встал на свое место: вот рука мальчишки поворачивает ключ в замке, вот
