Иона - Роман Воронов
— Значит, как вы утверждаете, на вечере вам была отведена роль… псевдоследователя? — инспектор почесал затылок. — И что с того?
Я задумался:
— Иона говорил, что в пределах шкалы десяти заповедей (сознание души — Человек) полностью властвует гордыня (Эго-программа). Она не дает человеку превратиться в животное, просто биологический организм, через соблюдение заповедей и непреступление некоторых черт, принятых в социуме. Гордыня, как ни странно, умеет «наступать себе на хвост», она — инструмент дуальности, двуликий Янус, когда этого требуют обстоятельства. И только когда сознание души обретает Христосознание, то есть Человек «переходит» в состояние Богочеловека, вступает в «игру» Искра Божья, которая и разбирается с Эго на предмет взаимного сосуществования. Вот здесь-то и проявляются последние две заповеди, одиннадцатая и двенадцатая. Я думаю, Иона захотел «перешагнуть» из Человека в Бога.
Последняя фраза пригвоздила меня к стулу сильнее, чем он сам был прикручен к полу. Инспектор пребывал в похожем состоянии, мы молчали.
P. S. От полицейского участка домой я отправился мимо церкви святого Ионы. Солнце, нестерпимо яркое в своем бесконечно голубом доме, словно лампа на потолке, неподвижно висело в зените, ловко пряча мою тень под подошвами старых башмаков. У церковной ограды я остановился, прихожане несли цветы, останавливаясь через каждый шаг и истово крестясь на позолоченный шпиль, исчезали в дверях храма, а те, что выходили из темного коридора нефа обратно, на свет Божий, имели расстроенные, заплаканные лица и ощущение вселенского одиночества в сердцах.
Четверть часа назад инспектор, бросив мне «Свободен», что-то начеркал в своей книжке, и я, сгорающий от любопытства, спросил его о записи. Полицейский со свойственной всем работникам этой сферы любезностью сунул мне раскрытый блокнот прямо в нос. Надпись гласила: — «Я» — это душа, Иона — это Эго, Расследование — Самопознание или Самоопределение.
После чего инспектор убрал книжку в выдвижной ящик стола, но, увидев мое расстроенное лицо, спокойно произнес:
— Чего непонятно, Иона — это и есть ты сам, точнее, та часть тебя, твоей Сути, которая именуется Эго.
— Не может быть, — прошептал я.
— Вспомни, ты соглашался с ним во всем, ты аплодировал своему Эго, — инспектор неожиданно захохотал и грохнул казенной дверью так, что голуби, облюбовавшие подоконник, сорвались с места, оставив в подарок полицейскому участку несколько перьев из хвоста.
На колокольне пробили полдень, и я, стряхнув со щеки одинокую слезу, зашагал домой.
Когда я вернулся домой
Бывает, знаете ли, такое «в себя с пристрастием направленное» состояние, когда поэтика сама просится на язык и гулкое, еле живое бухание по лестнице превращается в «полны задумчивости легкие шаги», а скрип дверных навесов, от которого морщится в негодовании ваш сосед, оборачивается «небесным гласом ожидающей фортуны». Мир в этот миг осыпается на голову блестками просветления, как это представляется вам, на самом же деле поверх плотных шор очевидности та самая фортуна, скрипящая несмазанной петлей, нахлобучивает еще и толстенного стекла окуляры иллюзии, отчего привидевшиеся яркие краски бытия сползают, словно на них плеснули царской водки, а ухнувшая за спиной дверь окончательно возвращает вас в реальность, и вот тут-то, когда, казалось бы, фокусник должен был достать из шляпы обычного испуганного кролика (к чему уважаемая публика готова заранее), под свет софитов «рождается» на арене плотно скроенная, в сетчатых чулках и ультракоротком купальнике, восхитительная ассистентка маэстро, с бесконечной улыбкой во всю ширь ее круглого, скуластого лица.
Бац, стоило мне перешагнуть порог собственной квартиры, как из комнаты раздался такой родной и поразительно «живой» голос… Ионы:
— Ну, наконец-то.
Вы думаете, я удивился? Нет, за прошедшие сутки это чувство атрофировалось в моем сознании.
— Как ты выжил? — поинтересовался я совсем просто и возможно, даже излишне безразлично.
— Выжил? — обе брови священника приобрели вид знака вопроса. — Я бессмертен, как и ты.
Снова здорово, подумал я устало, опять начинаются мудреные разговоры, и, что самое поганое, с утра и на трезвую голову, но, посмотрев в счастливые глаза падре, решил не обижать его:
— Скажи, где ты прятался на яхте?
Иона, по-хозяйски расположившись на стуле за письменным столом, закинул ногу на ногу:
— Я сошел на остров, где не бывает бурь.
— Что за остров? — спросил я, не припоминая ничего подобного.
— Точка нейтральности сознания, — падре исподлобья поглядывал на меня, легкая улыбка не покидала его уста.
— Но мы нигде не вставали на якорь, — я тоже решил загадочно улыбаться, пусть попробует выкрутиться из своего вранья.
Иона удивленно пожал плечами:
— Я просто шагнул с борта, когда меня слишком укачало, морская болезнь — состояние не из приятных.
— Значит, — произнес я негромко, понимая абсурдность его ответов, — это был мой сон.
— Значит, — тонально передразнил меня Иона, — это был твой поиск. Душа неугомонна, как и ее «родная» плоть, Господь Бог.
— Я искал тебя, — проснулся во мне сыщик.
— Нет, — падре рассмеялся. — Искать можно только себя. Даже когда ты занят поиском грибов в лесу, все равно ты ищешь себя.
— Глупость какая-то, — вырвалось у меня.
Иона был непоколебим, как сама Церковь:
— Ищешь себя, стоящего над спрятавшимся под желтым осиновым листом грибом, а перемещение этого белкового организма в корзине от грибницы до кухонного стола для последующей термической обработки — это уже другой этап поиска, снова самого себя.
— Накалывающего белковый организм вилкой, — съязвил я, тем не менее радуясь и самому Ионе, живому и здоровому, хоть и несущему очевидный бред, и нашему странноватому общению.
— Или корчащегося от болей в животе по причине несъедобности оного, — уколол в ответ священник.
— То есть поиска истины, — догадался я.
— Или лжи, — подправил Иона. — Точнее, себя в правде или неправде.
Законченная моим оппонентом церковно-приходская школа, а затем и семинария давали в спорах ему неоспоримое преимущество. Я решил спуститься с гор философствования на землю конкретики:
— А для чего тебе, если говорить серьезно, нужно было сойти на «остров»?
Хитрый прищур украсил лик падре:
— До тех пор, пока мы вместе (рядом на одной яхте), ты принадлежишь моей воле.
— Не понимаю, —
