Заблудившиеся - Андрей Борисович Троицкий
Сайкин бросил в рот горсть чищеных орехов.
— Крыленко входит в редколлегию одного толстого журнала, — сказал он. — Но журнальное дело — далеко не самое главное для него. Крыленко принадлежит одно авторитетное издательство. В основном он издает большими тиражами такие вот коммерческие книги западных авторов, — показал Сайкин пальцем на книжные полки.
— Хорошо, но зачем вы мне все это рассказываете? — спросил Пашков тусклым голосом. — Ведь действительно ничего не мог сделать.
— Могли, и должны были сделать. Кроме дуэли существует немало способов остановить любого негодяя.
— Вы толкаете меня на уголовщину.
— Это против вас действовала уголовщина, а вы и вам подобные не смогли их укоротить. Тоже мне, герои своего времени. Эх, вам жизнь сломали, а вы сделали вид, что к этой жизни вообще равнодушны. Ломайте, плевать. И захлопнули свою раковину. Простите за неделикатный вопрос. Почему вас жена оставила?
— Ей было тяжело после всего этого. В отличие от меня Ольга человек легко ранимый, с тщеславными амбициями, которые она связывала со мной. Она не умела переживать неудачи. Моя бывшая супруга умный, я бы даже сказал тонкий, человек. Она видела, что борьба, вернее травля, ведется грязными методами, сочувствовала, от всей души жалела меня. Не смогла переступить через свою натуру. Не могла разделить жизнь и судьбу с неудачником. Понимаете?
— Понимаю, — сказал Сайкин задумчиво.
Пашков долго молчал, он вспоминал давние события своей жизни, события, которые старался забыть.
* * *
В ту пору жена Ольга пыталась заставить его бороться за самого себя: сходи к тому, сходи к этому, добейся встречи. Он ходил, попадал на приемы к второстепенным чиновникам. Пашкова, издавшего единственную книжку, они знать не знали, о Крыленко уже кое-что слышали.
Но Пашков, понуждаемый к действиям Ольгой Борисовной, все обивал пороги каких-то литературных секций и отделов, где его убеждали, что главное оружие писателя — это его перо, а не язык. Мол, ответьте своему оппоненту новым произведением, где допущенные вами просчеты будут устранены, говорили мне. И он был готов ответить, учесть все недоработки и промахи, энергия перехлестывала через край, хотелось действовать, работать.
Это поощряло Пашкова к дальнейшей, как он тогда думал, борьбе за собственное доброе имя. Ему говорили: «Зайдите на следующей неделе, мы все выясним. Как же так, необоснованная критика, вас же хотели в Союз принимать». Говорили: «Вы, творческая молодежь, — наша надежда, наш завтрашний день». Он приходил снова и снова. Пашкову говорили: «Правильно, что пришел». Но почему-то никто ничего не решал, никуда не звонил, ни с кем не советовался. Не происходило ровным счетом ничего.
Вся эта мышиная возня вокруг статьи «На обочине» снискала Пашкову славу литературного сутяжника. Писатель Болиславский, специализировавшийся на деревенской прозе, — не последний человек в Союзе, — сказал Пашкову, пригласив в кабинет: дескать, что раздул такую склоку вокруг критики в свой адрес?
Вид у Болиславского был не блестящий. Под глазами мешки, лицо серое. Он только что вынырнул из глубокого запоя только для того, чтобы показаться на глаза коллегам перед тем, как снова запить. Это был короткий период просветления. Через год он умрет во сне от сердечной недостаточности.
Трезвый он был неприветлив. Орал: «Почему ты ходишь и воняешь здесь, как немытый жид, почему что-то выклянчиваешь для себя? Покритиковали говнюка, подумаешь, какой обидчивый. Пиши так, чтобы не критиковали», — так орал он, срываясь на матерщину. В его словах не было и доли правды, тем обиднее становилось. Пашков ничего не выпрашивал, кроме возможности ответа критику через газету.
Потом Болиславский успокоился, заявил, что Пашков хороший парень, а за одного битого двух небитых дают. Он первый готов дать рекомендацию в Союз писателей, он поддерживает Пашкова, и вообще надо было прийти раньше, тогда бы история эта не появилась на свет, Болиславский нашел бы возможность поставить этого молокососа Крыленко на место. Ну, и так далее. «Хочешь, я позвоню в газету прямо отсюда, из кабинета, позвоню заведующему отделом критики?» — то и дело спрашивал Болиславский и даже поднимал телефонную трубку. Но почему-то никому не звонил, а клал трубку на место.
В общем, ободряющие слова Болиславский произнес, он их много знал, ободряющих слов. Но ясно стало: с приемом в Союз нужно обождать до лучших времен. «В конце концов, ты сам во всем виноват. Не умеешь интриговать, не интригуй. А теперь проваливай, склочник ты этакий», — Болиславский дружески хлопал Пашкова по плечу. Болиславский хотел тогда побыстрее закончить разговор. Тяготился собственной трезвостью. Больше они никогда не встречались. Год спустя Пашков пришел на его гражданскую панихиду.
Вся эта история с безрадостным хождением из приемной в приемную, из комнаты в комнату, от чиновника к чиновнику порядком надоела. Разговаривая с людьми, которые ни за что не отвечают, Пашков чувствовал, что тратит время на что-то недостойное. Но Ольга желала реванша. Она была готова смириться с любыми возможными скандалами и склоками вокруг имени мужа, но только не с его забвением. Эту жалкую эпопею она называла борьбой.
Она не уставала твердить, что сейчас, именно сейчас нельзя складывать оружия. И Пашков не переставал удивляться искренней серьезности ее чувств. Ведь сам испытывал безразличную отстраненность, понимал, что людям, с которыми он имеет дело, по большому счету, глубоко безразлично и мое имя, которое они почти не знали, и его судьба. Он пешка, которую жертвуют просто потому, что, играя, нужно передвигать фигуры.
Ольга тоже поймет это. Только позднее. И это понимание малой величины мужа в чужих, не очень-то и значительных играх станет для жены серьезным психологическим испытанием.
* * *
Побывал Пашков и в редакции газеты, где работал Крыленко. Одна из попыток застать критика на месте, за рабочим столом, увенчалась успехом. В ту пору попасть в редакцию газеты было относительно несложно, тем более что сам Крыленко не пытался избежать встречи.
Крыленко, подтянутый, молодой, в стильном пиджаке и при галстуке понравился бы Пашкову, несмотря на заочную неприязнь, если б не пользовался лексиконом завзятого автора передовиц. И еще этот взгляд, ускользающий в пространстве. Он никогда не смотрел в глаза собеседнику. Крыленко поднялся из-за стола, подал руку и удивился, когда Пашков не протянул своей руки.
За соседним столом сидел какой-то сумеречный малый и, отхлебывая из стакана кофе, читал толстую книгу. Крыленко усадил посетителя на стул напротив себя, осведомился, не дует ли здесь. Больше он вопросов не задавал. Он заявил, что знает, зачем Пашков пришел. После этого он потер ладони и пространно изложил мне тезисы своей статьи «На обочине», блуждая взглядом по стенам комнаты. Впечатление было такое, будто
