Всеволод Иванов - Голубые пески
- Ждешь? - спрашивал осторожно Никифоров.
И Запус отвечал медленно:
- Жду.
Пахло от машиниста маслом, углем, и папироска не могла осветить его широкое квадратное лицо. Качая рукой перила, он говорил:
- Тебе ждать можно. А у меня - жена в Омске и трое детей. Надо кончать, кто не согласен, - в воду, под пароход. Рабочему человеку некогда.
- Долго ждали, подождем еще.
- Кто ждал-то. У тебя ус-то короче тараканьего. В городе сказывают утопил, будто, попа-то ты.
- Пускай.
- И взаболь утопить надо. Не лезь.
Он наклонялся вперед и нюхал сухой, пахнущий деревом, воздух.
- Много в нем офицеров?
- Не знаю.
- Значит, много, коли ждешь восстанья. Трехдюймовочку бы укрепить. Завтра привезем из казарм. Куда им, все равно домой убегут, солдаты. Скоро уборка.
Отойдя, он тоскливо спрашивал:
- Когда здесь дожди будут?.. Пойду песни петь.
Сережка Соколов, из приказчиков, играл на балалайке. Затягивали:
На диком бреге Иртыша...
Не допев, обрывали с визгом. Бойко пели "Марсельезу".
Золотисто шелестели за Иртышом камыши. Гуси гоготали сонно. Луна лежала на струях как огромное серебряное блюдо. Тополя царапали его и не могли оцарапнуть.
Слова пахли водой - синие и широкие...
Внизу, в каюте у трюма сидел протоиерей Смирнов, офицер - Беленький и Матрен Евграфыч, купец Мятлев.
У каютки стоял часовой и, когда арестованные просились по нужде, он хлопал прикладом в пол и кричал:
- В клозет вас, буржуев, посадить. Гадить умеете, кромя што!..
Река - сытая и теплая - подымалась и лезла, ухмыляясь, по бортам. Брызги теплые как кровь и лопасти парохода лениво и безучастно опрокидывались...
Быстро перебирая косыми крыльями, проносились над пароходом чайки. Дым из трубы - ленивая и лохматая птица. Ночи - широкие и синие воды. Вечера - сторожкие и чуткие звери...
Таким вечером пришла Олимпиада на сходни.
Темно-синяя смола капала с каната - таял он будто. Не мог будто сдержать у пристани парохода, вот-вот отпустит. Пойдет пароход в тающие, как смола, воды. Пойдет, окуная в теплые воды распарившуюся потную грудь.
Олимпиада, задевая платьем канат, стояла у сходен, где красногвардеец с высокими скулами (сам тоже высокий) спрашивал, будто ел дыню:
- Пропуски имеите, товарищи?
И не на пропуски глядел, а на плоды мягкие и вкусные.
Олимпиада говорила:
- У Пожиловой припадки. Со злости и с горя. Зачем мельницу отняли?
- Надо.
Передразнила будто. Глянула из-синя густыми ресницами (гуще бровей), зрачок как лисица в заросли - золотисто-серый. Карман гимнастерки Запуса словно прилип к телу, обтянул сердце, вздохнуть тяжело.
- На-адо!.. Озорники. Ты думаешь, я к тебе пришла, соскучилась? У меня муж есть. Я пароход хочу осмотреть. Протоиерея, правда, утопили?
- На пароход не могу. - Запус тряхнул головой, сдернул шапочку и рассмеялся: - Ей-Богу, не могу. Ты - враг революции, тебе здесь нечего делать. Поняла?
- Я хочу на пароход.
- Мне бы тебя по-настоящему арестовать надо...
Пригладил ладонью шапочку, на упрямую щеку Олимпиады взглянул. Плечи у ней как кровь - платье цветное, праздничное. Ресницы распахнулись, глаз - смола расплавленная.
- Арестуй.
- Арестую.
- Говорят, на восстанье поедешь. Мне почему не говоришь?
- Здесь иные слова нужно теперь. Язык у нас русских тягучий, вялый только песни петь, а не приказывать. Где у тебя муж?
- Тебе лучше знать. Ты с ним воюешь. Зачем протоиерея утопил?
- Врут, живой. В каюте сидит.
- Можно посмотреть?
Длинноволосый, в споре восторженно кричал кому-то на палубе.
- Когда сбираются два интеллигента - начинают говорить о литературе и писателях. Два мужика, - о водке и пашне... Мы, рабочие, даже наедине говорим и знаем о борьбе! Товарищ Никифоров! С проникновением коммунистических идей в массы, с момента овладения ими сознанием...
Олимпиада оправила волосы:
- Голос у него красивый. Значит, можно посмотреть?
- Сколько в тебе корней от них. Ты киргизский язык знаешь?
- Знаю. Зачем?
- Надо. Программу переводить.
- Но я писать не умею.
- Найдем.
- Значит, пойду?
- Попа лобызать? Если так интересно, иди. Товарищ Хлебов, пропустите на пароход барышню. Скажите товарищу Горчишникову - пусть допустит ее на свидание с арестованными.
На палубе под зонтиком, воткнутым в боченок с углем, - сидел и учился печатать на машинке товарищ Горчишников. Пальцы были широкие и все хватали по две клавиши. Дальше в повалку лежали красногвардейцы. Курили. Сплевывали через борт.
Товарищ Горчишников, увидав Олимпиаду, закрыл машинку фуражкой, сверху прислонил ружье, чтобы не отнесло ветром. Сказал строго:
- Кто будет лапаться, в харю дам. Не трожь.
Мадьяры, немцы, русины, пять киргиз. У всех на рукавах красные ленты. Подсумки переполнены патронами. Подле машинного отделения кочегары спорили о всемирной революции. Какой-то тоненький, с бабьим голоском, матросик толкался подле толпы и взывал:
- Брешут все, бра-атцы!.. Никогда таких чудес не было!.. Бре-ешут.
Из толпы, прерывая речь, бухал тяжело Никифоров:
- Ты возражать, так возражай по пунктам. А за такой черносотенный галдеж, Степка, сунь ему в зубы!..
- Я те суну штык в пузо!..
- А да-ай ему!.. Э-эх...
Толкались. Кричали. Звенела лебедка, подымая якорь. Пароход словно нагружали чем-то драгоценнейшим и спешным... Даже машины акали по-иному.
...Указывая на каютку, Горчишников сказал:
- Здеся.
- Что?
- Поп и вся остальная офицерня.
Олимпиада улыбнулась и прошла дальше:
- Мне их не нужно.
- А приказывал, кажись...
- Может не мне.
- Значит, ослышался. Другая барышня, значит. Как это я?.. И то - какая вы барышня, мужняя жена, слава Богу. Кирилл Михеич-то здоров?
- Ничего.
- Ен мужик крепкой. Жалко, что в буржуи переписался. Может судить будут, а может простят. Тут ведь, Олимпиада Семеновна, штука-то на весь мир завязывается. Социальная революция - у всех отберут и поделят.
- Раздерутся.
- Ничего. Выдюжут.
Олимпиада по сходням сходила с парохода. Запус стоял у конторки пристани. Чубастый корявый казак, с шашкой через плечо и со следами оторванных погон, рассказывал ему, не выговаривая "ц", а - "с", - о том, как захватили они баржу. Пароход перерубил канат и, кинув баржу, уплыл в Семипалатинск, вверх по Иртышу. Тогда они поймали плот с известкой и баржу прицепили к плоту. На песках нашли троих расстрелянных казаков-фронтовиков. Приплавили их, на расследование.
Плот пристал недалеко от пристани. Уткнувшись в сутунки, широкая, груженая пшеницей баржа зевала в небо раскрытыми пастями люков. На соломе спали казаки-восстанщики, а подле воды, прикрытые соломой ("чтобы не протухли" - сказал казак), в лодке - трое расстрелянных.
С парохода к плоту бежали красногвардейцы. Кто-то в тележке под'ехал к яру, красногвардеец пригрозил ружьем. Тележка быстро повернула в проулок.
- Поговорили? - спросил Запус Олимпиаду.
- Да.
- Передайте, пожалуйста, гражданину Качанову - в ближайшие дни он имеет дать показание по делу офицеров. Не отлучался бы. Я буду на квартире завтра или послезавтра.
- Передам.
- Всего хорошего.
И, прерывая рассказ казака, сказал подошедшему Заботину:
- Женщина много стоит. О заговоре донесла женщина, на попа донесла. Дайте мне табаку, у меня весь вышел.
А матрос, лениво крутивший лебедку, плюнул под ногу на железные плиты, вытер пот и сказал в реку:
- Любит бабье ево...
XII.
Через два дня отряд конной красной гвардии ехал подавлять восстания казачьих станиц.
Серая полынь целовала дороги. На спиленных телеграфных столбах торчали огромные темноклювые беркуты. Таволожник рос по песчаным холмам. Тени жидкие, как степные голоса.
Скрипели длинные телеги. На передках пулеметы.
По случаю далекого пути красногвардейцы были в сапогах. Фуражек не хватило, выдали из конфискованного магазина соломенные шляпы. Словно снопы возвращались в поля.
Запус лежал на кошме - золотой и созревший колос. Рассказывал, как бежал из германского плена.
Лошади рассекали потными мордами сухую жару. От Иртыша наносило запах воды, тогда лошади ржали.
И все - до неба полыни. Облака, как горькая и сухая полынь. Галька по ярам - оранжевая, синяя и палевая.
Хохот с телег - короткий, как стук колес.
Беркут на столбе - медлителен и хмур. Ему все знакомо. Триста лет живет беркут. А может и больше...
--------------
Сразу после от'езда Запуса выкатил из-под навеса телегу Артюшка, взнуздал лошадь. Потянул Кирилл Михеич оглоблю к себе и сказал:
- Не трожь.
Кривая азиатская нога у Артюшки. Глаз раскосый, как туркменская сабля. Не саблей, глазом по Кириллу Михеичу.
- Отстань. Поеду.
- Мое добро. Не смей телегу трогать. Ты что в чужом доме распоряжаешься.
- Доноси. Пусть в мешок меня. Иди в Народный Дом. А я если успею, запрягу. Не успею, твое счастье. Доноси.
