Станислав Родионов - Долгое дело
– Милочка, я к вам.
Жар бросился Козловой в голову, как ударил палкой. Или испуг ударил, который бросился в голову вместе с жаром: закричать ли, звонить ли в милицию, дверь ли захлопнуть?..
– Дайте же мне войти.
Под напором того узла, которым пришедшая деликатно давила, как животом, Козлова немо сделала два шага назад.
Дама, теперь просто женщина, уже стояла в передней. Она опустила узел на стул, торопливо его развязала и броском подняла руку, на которой повисла черная каракулевая шуба.
– Ваша, – сказала женщина, таким же броском руки повесила ее на вешалку, схватила свою, искусственную, и ловко завязала в узел.
– Я сейчас вызову милицию, – опомнилась Козлова.
Женщина оставила узел и сложила руки на груди, как для молитвы:
– Милочка, вы тоже женщина! Вы мать, и я мать! Ну ошиблась, оступилась, леший попутал... Но ведь опомнилась, сама пришла и шубу вернула. Повинную голову меч не сечет. Милочка, простите меня!
Козлова смотрела на молитвенно сложенные руки, на грязно-зеленый шарф, перекрученный на шее, как белье на ветру; смотрела на пальто, какое-то щипаное, словно его начали лицевать, да передумали; смотрела на бурки, всунутые в калоши, которые теперь уже не носили.
– Да-да, – вздохнула женщина, – я уже дико поплатилась.
– Лично я прощаю, – вяло ответила Козлова.
– Милочка, скажите в прокуратуре, что с шубой вам почудилось...
– Нет, – твердо перебила хозяйка, – врать не стану.
– Да вам за это ничего не будет. Мол, ошиблась.
– Не могу.
– Милочка, хотите я встану да колени?
Она сделала движение вперед, словно споткнулась и сейчас упадет. Козлова непроизвольно схватила ее за локоть, подумав, что в тот раз тоже поддерживала под руку.
– Вставайте, не вставайте, а врать в следственных органах не собираюсь, – почти зло отрезала Козлова.
Гостья отпрянула. Она вдруг сильно – опять, как в тот раз, – побледнела и опустила руку в карман своего потрепанного пальто. Козлова попятилась в сторону кухни, ожидая увидеть нож или пистолет. Но женщина вытащила маленькую бутылку. Значит, плеснет кислотой – Козлова читала про такую месть. И услышала тихий, какой-то чревовещательный голос, который мурашками прокатился по ее спине.
– Тогда я сейчас отравлюсь.
Козлова закрыла глаза. Заметив испуг хозяйки, женщина положила бутылочку обратно и уже другим голосом, который задрожал от подбежавших слез, спросила:
– Разве я переживу позор? Сидеть в тюрьме! Неужели ты хочешь, чтобы меня посадили? Неужели ты такая бессердечная?
– Нет, – искренне сказала Козлова.
– Тогда пожалей! Откажись от показаний, и я тебя век буду помнить. Молиться за тебя буду. Копейки ни у кого не возьму...
– Хорошо, – устало согласилась хозяйка.
– Но знай: если не откажешься, я отравлюсь у тебя на глазах.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Часто слышу, что жил человек, жил, да и совершил преступление. Вдруг. Как несчастье, как болезнь. А уж если несчастье, то оно, считай, от судьбы, от бога – его не предусмотришь, с ним не поборешься. И несчастных жалеют, больным сочувствуют, но только не наказывают.
Я не сомневаюсь, что любое преступление зреет долго и нелегко, даже самое маленькое. Постепенно накапливаются в человеке прегрешения, поступочки, проступочки... С каждым таким поступком все грубее топчется мораль. И вот наступает грань, когда отвергается та моральная норма, которая возведена уже в закон, – совершается преступление.
За дверью легонько стукнуло и зашуршало, словно там мели пол. Или кто-то остановился у кабинета, рассматривая табличку "Следователь С.Г.Рябинин" и собираясь постучать. Но дверь приоткрылась без стука. Он увидел-таки кусок серой швабры, который мелькнул в проеме слишком высоко от пола. Рябинин ждал, к чему-то приготовившись...
Дверь медленно, почти вежливо открылась. Первым вошел худой высокий мужчина с выгоревшей тонкой бородкой, которая, видимо, и мелькнула в дверном проеме. За ним неуклюже шагал приземистый загорелый человек, умудряясь втискиваться в пустое пространство. Они подошли к столу и молча расстегнули плащи. Высокий протянул руку:
– Прокурор Гостинщиков из Прокуратуры РСФСР.
Приземистый поставил на пол громадный портфель, сел на стул и буркнул:
– Следователь по особо важным делам Семенов.
Прокурор снял мягкую кремовую шляпу и тоже опустился на стул. Следователь остался в берете.
– Сергей Георгиевич, – начал прокурор, – нами получен сигнал, что вы совершили преступление...
– Какое? – удивился Рябинин.
– А мы сейчас это выясним. Приступайте к допросу, – приказал Гостинщиков следователю.
Тот откашлялся и все-таки хрипло спросил:
– Фамилия, имя, отчество?
– Рябинин Сергей Георгиевич.
– Место рождения?
– Новгород.
– Семейное положение?
– Женат.
– Место работы?
– Вы же знаете...
– Отвечать! – тонким голосом крикнул Гостинщиков, задрожав палевой бородкой.
– Следователь прокуратуры Зареченского района.
– Национальность?
– Русский.
– Образование?
– Высшее, юридическое.
– Судимы?
– Нет.
Семенов лег грудью на стол, припечатав все бумаги, и, стараясь придать своему простодушному лицу особую хитрость, спросил:
– Чем вы занимались одиннадцать лет назад?
– Как чем?.. Работал техником в геологической экспедиции.
– Ага, работал, – вроде бы обрадовался прокурор.
– И с кем вы работали? – поинтересовался Семенов с каким-то тайным намеком.
– Ну, с геологами, техниками...
– Давно вы их видели? – теперь он спросил с деланным безразличием.
– Это мое личное дело.
– Молчать! То есть отвечать! – вновь крикнул Гостинщиков, придерживая скачущую бородку.
– Ну, видел кое-кого из них месяц назад...
– Говорить правду! – теперь крикнул следователь, заморгав от собственного крика белесыми ресницами.
– Ну, месяца два назад...
– Четыре! – рявкнул Гостинщиков.
– Неправда, – возмутился Рябинин.
– Товарищ Семенов, дай ему в ухо, – приказал работник Прокуратуры РСФСР.
Следователь мгновенно скинул плащ, бросил его на спинку стула и поплевал на руки.
– Физические воздействия запрещены, – слабо возразил Рябинин.
Но Семенов уже схватил его ладонь и сжал своими каменными пальцами. Не вытерпевший Гостинщиков забежал сбоку и клешней вцепился в затылок.
– Больно, черти...
Это были они – его геологи.
С этими людьми начиналась его молодость, с этими людьми он хотел бы жить в одной коммунальной квартире, и случись что, этих людей хотел бы видеть рядом.
Рэм Федорович Гостинщиков, научный сотрудник, кандидат геолого-минералогических наук. Старше Рябинина на десять лет. Они переговорили обо всем на свете: вечерами, ночами, за ужином, в поездах, а однажды пошли в маршрут и проспорили весь день, не увидев ни одной породы.
Димка Семенов, ровесник Рябинина, коллектор, а по-нынешнему – техник. Он не интересовался геологией, презирал степени и должности, но всю жизнь провел в экспедициях, потому что любил передвигаться по земному шару. Это он как-то поехал в поселок за хлебом и пропал на три дня; вернулся черный, обожженный, веселый – тушил горящую степь. Это он две ночи сидел, как верная жена, у спального мешка, в котором горел температурой простуженный Рябинин. Это он...
Это были они – его геологи, рядом с которыми Рябинин думал о себе чуть хуже, чем без них.
И промелькнуло, исчезая...
...Всю жизнь он в себе разочаровывается. Неужели был так сильно очарован?
– Забыл нас? – улыбнулся Димка, блаженно расплываясь круглым и добродушным лицом.
– Три месяца не заходил, подлец, – улыбнулся и Гостинщиков своей особенной улыбкой: наклонил голову, беззвучно приоткрыл рот и сузил глаза, отчего казалось, что он сейчас крикнет или запоет. Эту улыбку-ухмылку геологи деликатно звали мефистофельской, а за глаза – сатанинской. Поварихи всех полевых сезонов считали ее козлиной, хотя Рэм Федорович объяснял, что козлы не улыбаются.
– Три с половиной, – уточнил Рябинин.
– Э, все идешь по следу?
– Да не по одному. Братцы, сейчас все объясню...
– Тут мне ребята сухой рыбки подкинули с севера, – засуетился Димка, вытягивая из портфеля длинный и острый сверток.
– Э, мне геофизик приволок с вулкана обсидианчик. – Рэм Федорович из того же портфеля вытащил другой сверток, тупой и круглый...
Это были они – его геологи.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Сегодня приходили мои геологи. Расстроили, разбередили... Как вернулся на одиннадцать... Нет, уже на двенадцать лет назад. Как побывал в юности. И мне показалось, что жить я стал не так – жить я стал хуже...
