Жорж Сименон - Я вспоминаю
- Бедная моя Фелиси!
И впрямь - бедная Фелиси: самая незадачливая и самая красивая, самая трогательная из моих теток.
Так и вижу ее, застывшую за прилавком кафе в романтической и тоскливой позе.
По возрасту она ближе всех к моей матери, разница - всего в несколько лет. Старшие сестры в семье - дюжие женщины с жесткими лицами, полные спокойного достоинства. А Фелиси и моей маме достались на долю вся нервность, смятенность, все печали большой семьи.
Обе младших словно расплачиваются и духовно и телесно за чужие грехи.
Изящные, миловидные, с влажными, слишком светлыми глазами, они отличаются только цветом волос: у Анриетты они льняные, светлые; у Фелиси - черные, шелковистые.
Улыбка у обеих горестная.
Девочки, которых слишком часто бранили, они не смеют жить так, как все. и в каждом солнечном луче им мерещится предвестье грядущих бед.
Фелиси тоже служила продавщицей. Потом вышла замуж за хозяина этого большого кафе. Я никогда не знал его фамилии, помню только прозвищеКукушка. Говорили, что он обожает пугать людей. Спрячется в темном месте, а потом как закричит: "Куку!"
И всякий раз чувствительная Фелиси трепетала с головы до пят, точно ее застигли на месте преступления.
Мне лгали все мое детство, и ложь продолжается по сей день. Анриетта и сестры ее не желают признать той истины, что у каждой семьи свое горе. Они ревниво скрывают фамильные тайны, боясь, что на них станут указывать пальцами.
Меня уверяли много раз, что мой дед Брюль запил с горя, потому что разорился.
Неправда! Он потому и вылетел в трубу, что спьяну поручился по векселю.
Стоит ли бояться правды? Не пил бы он долгие годы, разве стали бы алкоголиками с юности трое его детей, в том числе две дочери?
Несчастные, они скрывают свой алкоголизм и страдают от него.
Тетя Марта, жена Вермейрена, украдкой заходит в кабаки для возчиков, притворяясь, что ей надо в уборную.
Дядя Леопольд, проучившийся до двадцати лет, малярничает - и то только в те дни, когда в состоянии стоять на стремянке.
Фелиси, такая изящная, миловидная, романтичная, часто начинает пить еще до семи утра, до того, как мы приходим за покупками.
В те дни, когда Фелиси выпьет, она бывает еще нежнее, еще печальнее, и ее жалобы на фламандском языке льются вперемешку со слезами.
- Бедная моя Анриетта...
Бедные Брюли, бедные мы! Бедные все! Бедное человечество, не ведающее ни душевного равновесия, ни счастья! Фелиси жалеет весь мир.
Ей хочется творить добро, одаривать, осчастливливать.
- Входи скорей! Он ушел.
Она запускает руку в кассу и вынимает наугад несколько банкнот.
- Держи! Скорей прячь в сумочку!
- Уверяю тебя, Фелиси...
- Положишь в сберегательную кассу на имя малыша.
Она наливает мне стакан гранатового или смородинового сиропа.
- Пей скорее!
Дело в том, что над кафе витает тень Кукушки. Он где-то неподалеку-улаживает какие-то дела на рынке. И если внезапно вернется, скандала не избежать.
- Не желаю больше видеть твоих попрошаек-родственников!
Это неправда! Анриетте ничего не нужно. Она страдает, когда ей суют в руку деньги, и еще больше страдает, глядя, как я пью гранатовый сироп.
Но Фелиси - единственная, не считая Валери и Марии Дебёр, кого Анриетта понимает и кто понимает Анриетту.
Главная ее радость - делать подарки, у нее мания покупать тонкие фарфоровые чашки с блюдцами в цветах. Сверток, перевязанный ленточкой, приходится прятать.
- Сунь его в сетку.
Анриетте хочется сказать ей, что это уже десятая, двадцатая чашка, что напрасно она делает нам такие подарки - все равно ведь ими страшно пользоваться: уж больно хрупок фарфор.
Но Фелиси не помнит ничего. Это у нее, наверно, навязчивая идея.
Насчет Фелиси уже существует легенда, которая позже обрастет подробностями. Если, невзирая на все предосторожности, люди все же замечали, что она пьет, им объясняли:
- Молоденькой она страдала малокровием, и врач прописал ей для поддержания сил крепкое пиво, крепкий портер с бычьей кровью. Она привыкла, а потом...
Но разве Марта была малокровна? А Леопольд?
По несчастному стечению обстоятельств Фелиси вышла замуж за владельца кафе, жила среди бутылок и стаканов, и спиртное всегда было у нее под рукой!
В семье говорили:
- У Фелиси опять мигрень.
Сестры и братья больше не навещают. Только мы с Анриеттой украдкой заглядываем в это кафе, такое чистенькое и уютное.
И вот однажды осенним вечером на улице Пастера, едва Анриетта зажгла лампу под матовым абажуром, в дверь звонят два раза. Внизу шушуканье, мама возвращается, всхлипывая, и тащит меня по людным улицам с редкими желтыми или оранжевыми прямоугольниками освещенных витрин.
Ставни кафе закрыты. Мы входим через маленькую дверь, раньше я ее не замечал. На сей раз тетки и дядья в полном сборе, некоторых я никогда еще не видел. Они толпятся на лестнице, на площадке, в комнатах, освещенных дрожащим пламенем газовых рожков.
Объятия, шушуканье, слезы. Обо мне забыли; я, такой маленький, совсем затерялся в этом кошмаре и не понимаю, что происходит.
Ясно только, что все чего-то ждут.
На улице стук колес. Лошадь, фиакр. Дверь отворяют без звонка, и я успеваю заметить широкий плащ кучера, тусклые фонари на экипаже, влажный круп лошади.
- Минутку...
Входит человек. Это врач, за ним идут два верзилы. В пугающей тишине они поднимаются по лестнице. Все застывают в полумраке, а из комнат раздаются животные крики, стук опрокидываемой мебели, удары, шум борьбы.
Дерущиеся все ближе, вот они уже на лестнице, и все вжимаются в стены, прячутся в дверях. Двое санитаров проносят извивающуюся и воющую женщину, укутанную в белое.
Фелиси сошла с ума в тридцать лет. Это ее увозят, и все Брюли тычутся наугад в стены и двери незнакомого дома.
Меня позабыли в каком-то полутемном коридоре. Вдруг рядом со мной раздается шум, которого мне никогда не забыть. Мужчина - я прежде его не видел - бьется головой о стену, потом закрывает лицо руками, и из мощной груди его вырывается рыдание.
Я вижу только содрогающуюся спину. Он не оборачивается, не глядит на диковинную процессию, которая выходит из дома и скрывается в сырой темноте фиакра.
Никто ни словом не перемолвился с этим отщепенцем, с Кукушкой. Сестры и братья Брюль уходят молча, не глядя на него. Меня обнаруживают, надеются, что я не понял.
Его оставили одного в пустом доме. Мы толпимся под дождем на пустынной улице, целуемся, вздыхаем и расходимся.
Фелиси отвезли в сумасшедший дом, и там она умерла три дня спустя от приступа белой горячки.
Вермейрен, уполномоченный всей родней как самая важная персона в семье, пошел в суд и пустил в ход все свое влияние, весь авторитет, чтобы добиться расследования.
В самый день похорон, которым предшествовало вскрытие, Кукушку арестовали, и дом на набережной окончательно опустел.
Кукушка в тюрьме Сен-Леонар.
На теле Фелиси нашли множественные следы побоев, что тоже помогло доконать мою бедную тетку.
Больше я его не видел. Только и запомнил спину, рыдание, крик, болезненно отозвавшийся у меня внутри, крик еще более душераздирающий, чем завывания Фелиси, на которую там, наверху, невозмутимые санитары натягивали смирительную рубашку.
Пройдет немного времени, малыш Марк, и ты, надеюсь, увидишь свою бабушку. Если ты заведешь с нею речь о Фелиси, не говори, что она умерла не в своем уме и что она пила.
"Фелиси? Да никогда в жизни!"
Анриетта столько убеждала в этом меня, брата, целый свет, что в конце концов сама себе поверила.
Семья должна быть приличной, все должно быть как у людей, чтобы мир походил на книжку с картинками. И если ты в один прекрасный день пристанешь к ней с расспросами, побуждаемый, как в свое время твой отец, любопытством или бессознательной жестокостью, она ответит тебе, склонив, как все дочки Брю-лей, голову немного влево:
- Боже мой, Марк!
Но ей будет бесконечно больно.
25 апреля 1941. Фонтене-лe-Конт
Меньше недели тому назад тебе стукнуло два года. Вчера я вышел с тобой в город; из-за эпидемии дифтерита ты не был там больше двух месяцев.
Едва мы завидели набережную, где стоит дом, в котором мы жили нынешней осенью и зимой, ты сказал как ни в чем не бывало:
- Марк идет смотреть чайку на воде.
В декабре или начале января холода прогнали с берега чайку, и она поселилась перед нашими окнами.
Ты так точно помнил эту картину больше трех месяцев. Неужели она сотрется у тебя из памяти?
Мне из моих двух лет осталась память об утреннем уюте наших двух комнаток, где хозяйничала мама, о нежной пыли, миллиардом живых частиц танцующей в лучах, о солнечном зайчике - он тоже был живой и становился то больше, то меньше, то совсем умирал, а потом снова оживал в углу потолка или на цветке обоев.
Улицы, улицы без конца. Способны ли взрослые понять, что улицы разделены на две отдельные части, разные, как две планеты, как два континента, на два мира, один из которых на солнце, а другой в тени?
