Джеймс Олдридж - Джули отрешённый
Меня смутили не оладушки, а письмо. Я бросил взгляд на Джули. Глаза его были устремлены на письмо, и я впервые увидел, как человек вдруг бледнеет.
Я поблагодарил миссис Кристо, закрыл за собой калитку, помахал Джули и медленно пошел домой, почти готовый к тому, что сейчас он меня догонит и сердито потребует отдать ему письмо. И, однако, я знал, он этого не сделает. Не пойдет он умышленно против матери да еще когда тут замешан кто-то третий. И вот, завернув за угол, я осторожно вскрыл непросохший конверт и прочел письмо.
«Дорогая миссис Куэйл, – говорилось в нем. – Спасибо, что позволяете Вашему милому сыну Киту бывать у Джули. Они ведь так дружат. Посылаю Вам несколько оладушек, я состряпала их без соли. Надеюсь, раз Вы англичанка, они Вам понравятся.
Джули хороший мальчик, и если Вы когда пригласите его к чаю или к ужину, он будет вести себя как положено…»
Дальше я читать не стал, вложил письмо в конверт и снова запечатал, было мне очень неловко и за Джуди и за его мать – как она беспомощно, униженно вступается за благовоспитанность, добродетель, безгрешность и радость. Ни за что не скажу Джули, что написано в этом письме, хотя рано или поздно он наверняка меня спросит.
Глава 7
Нет смысла, да и ни к чему подробно рассказывать, как мне удалось уговорить Билли одолжить Джули тромбон и как Джули отказался от этого, по его словам, «дурацкого» инструмента: он, мол, хуже, чем старый аккордеон Питерса. Ну, и пришлось мне отнести эту старую медяшку обратно и попросить какой-нибудь другой инструмент. Вилли послал меня к черту. Что он о себе воображает, этот псих из библейского квартала? Я не умел ни ему объяснить, что такое Джули, ни Джули – что такое он, Билли, и потому сказал Джули: не желаю больше за него отдуваться. Пускай сам разговаривает с этим Билли.
– Ладно, – пожал плечами Джули.
В четверг после школы Джули сунул свое банджо в сумку, и мы отправились на лесной склад, где работал Билли.
– Вот и он, – сказал я Билли. – Это он и есть.
Билли с недавнего времени носил толстые темные очки, как у модного в те дни киноактера Гарольда Ллойда. Думаю, Билли надеялся очками скрыть нервный тик. Лицо его дергалось, словно подчиняясь какому-то внутреннему ритму. И он все время моргал, и так же беспокойно подергивались большие пальцы рук.
– Ну что, нахаленок? – обратился он к Джули. – Чего тебе надо?
Джули не ответил. Просто стоял и молчал.
– У него банджо, – сказал я Билли.
– Ладно, у него банджо. У нас у самих есть банджист, – сказал Билли. – А чем тебе не угодил тромбон, который я послал?
Я думал, Джули уже начинает жалеть о своей затее, но он вытащил из сумки банджо и сел на сложенные бревна.
– Только не здесь, – запротестовал Билли.
Джули даже не взглянул на него, просто заиграл на своем длинношеем банджо, точно на пятиструнном клавесине. Я уже несколько месяцев не слышал, как он играет, сейчас он исполнял какие-то очень сложные вариации чарльстона и полдесятка других подхваченных им мелодий. То был неистовый, но четкий – на три четверти или на шесть восьмых – синкопированный ритм, и уж, конечно, Билли никогда ничего подобного не слыхал. Да и я тоже, потому что заурядные джазовые мелодии Джули разработал в классическом контрапункте, и они совершенно преобразились – нечто в этом роде я услыхал двадцать лет спустя, когда музыканты классической школы снизошли до джаза и стали с ним экспериментировать.
Остановился Джули так же внезапно, как начал, и отложил банджо, словно оно ему больше ни к чему.
– Вот это да! – произнес Билли. – Черт возьми, где ты выучился такой бешеной игре? Где, а?
– Какие-нибудь другие инструменты у вас есть? – спросил Джули, и сейчас, когда Билли пытался поговорить с ним, пропасть, отделявшая его от всего остального мира, бросалась в глаза как никогда.
– Ты – банджист, – сказал Билли. – Как это у тебя получается, не понимаю. Сумасшествие какое-то, но до чего здорово, в жизни такого не слыхал! Черт возьми! Где ты так выучился?
– А других инструментов у вас нет? – твердил свое Джули.
– Да на что тебе другие, ты ж настоящий банджист! – возмутился Билли. Потом, видно, что-то вспомнил и спросил потише: – А что, по вашей вере на банджо играть не полагается?
Напрасно он это сказал: Джули молча поднялся и пошел было прочь.
– Погоди! – в отчаянии крикнул Билли. – Я дам тебе другой инструмент. Но ты хоть скажи, на что он тебе?
– Играть, – ответил Джули.
– Ну, ясно, а ты что, хочешь играть в нашем джазе? Это, что ли, у тебя на уме?
Как будто самое простое объяснение, но, зная Джули, я понимал: едва ли дело в этом. Уж слишком это было бы нелепо. Мне по-прежнему казалось, что Джули просто хочет испробовать другие инструменты, только и всего.
– Ладно, буду с вами играть, – сказал Джули, словно то была плата, за которую Билли соглашался одолжить инструменты.
– Ну нет, не надо. Я вовсе не говорил, что хочу, чтоб ты с нами играл. На банджо ты играть умеешь, но…
– Нет, – сказал Джули. – Мне нужны другие инструменты.
Джули совсем не умел объяснять, чего хочет, не умел спорить, и, поняв, что на том все и кончится, я вмешался.
– Дай ему какой хочешь инструмент, он на любом сыграет, – сказал я Билли.
– А банджо ему чем плохо? – не соглашался Билли.
Джули опять собрался уходить, но душа завзятого джазиста не могла такое вынести.
– Ладно, ладно, – сказал Билли. – У меня есть запасная ля-бемольная труба, а у Джека Синглтона застрял мой старый кларнет, могу тебе одолжить.
– В них надо дуть? – с сомнением спросил Джули.
Билли не понял, чем тот недоволен, и, нервно подергивая большими пальцами рук, пояснил:
– Конечно, в них надо дуть. А ты как думал?
– А других инструментов, чтоб не дуть, у вас нет?
– Ты что ж, никогда не играл ни на каком духовом инструменте?
– Не беспокойся, – поспешно сказал я Билли. – Ты только дай ему кларнет и трубу, вот увидишь, недели через три он вовсю будет играть.
– Ну и ну, кажется, я тебе верю, – сказал Билли, снял очки и покрутил ими в воздухе, словно хотел сохранить неизменно звучащий у него в душе ритм. Потом велел Джули прийти завтра до восьми утра к нему домой, и он даст ему оба инструмента. – Только ты с ними так не обращайся, – сказал он и показал на сумку, из которой торчало банджо.
Джули не привык прислушиваться к выговорам, он просто повернулся и пошел прочь, я – за ним, а Билли остался один со своими ритмами, озадаченный и недоумевающий.
На том они и расстались и, насколько я знаю, с тех пор три недели не виделись, а потом Джули вечером после школы зазвал меня к себе и сказал:
– Я хочу, чтоб ты кое-что спросил у Билли.
– Ну нет! – вскинулся я. – На этот раз спрашивай сам. Мне некогда.
Мне сейчас было не до него: на носу экзамены.
– А мне от него ничего не надо, – сказал Джули. – Я только хочу кое-что спросить про трубу.
– А что такое? – поинтересовался я.
– У меня звук не получается, – объяснил он. – В субботу вечером я ходил слушать городской оркестр, смотрел, как Джим Бизли играет на трубе. А сам дую, дую – и ничего не выходит.
Он показал, как он это делает, я рассмеялся.
– А что ж ты сам не спросишь Билли? Он бы тебе показал, как с ней обращаться.
– Он отберет у меня трубу, а она мне еще нужна.
И, как всегда в таких случаях, властно распорядился, чтоб я все-таки сходил к Билли.
– Ладно уж, ладно. Но это в последний раз, Джули. Самый последний.
Джули пожал плечами, что было равносильно доброму слову, и в понедельник после обеда я отправился на лесной склад и спросил Билли, как полагается дуть в трубу.
– Три условия, – сказал Билли. – Первым делом надо набрать полные легкие воздуха, а потом, надувая щеки, изменять силу звука и наконец так сложить губы, чтоб они были вроде клапана. Вроде мундштука.
Я пересказал это Джули, но он явно ничего не понял. Он никогда не мог взять в толк никакие технические объяснения, и неделю спустя Билли сказал мне, что как-то утром, уходя на работу, нашел у себя на пороге трубу, которую он давал Джули.
Так кончилась история с трубой, и я был разочарован, ведь я не сомневался, что Джули и с этим инструментом справится без труда. Но еще оставался кларнет – от него Джули, видно, пока не отказался.
В любое другое время я бы непременно пошел поглядел, чем там занимается Джули, но до экзаменов оставались считанные дни, надо было готовиться вовсю. Я давным-давно не заходил к Джули и про кларнет даже не вспоминал. По правде сказать, если уж говорить о Джули, мне куда интересней было, что происходит в школе между ним и Бетт. Раза три-четыре в неделю Бетт оставалась теперь после уроков и натаскивала Джули по истории, английскому, французскому и по математике, в которой он все схватывал на лету.
Глядя на это, мы все только радовались: нас больше не мучили угрызения совести, хоть мы и не могли бы объяснить, с чего нам чувствовать себя в ответе за Джули. И однако мы знали: Бетт старается понапрасну. Она и сама явно это понимала, и, похоже, они не бросали этих занятий только оттого, что не могли ни дня провести врозь. К тому времени дружба их была уже вполне откровенна и очевидна, ее признали все мы и даже наши учителя – чудо, единственное в своем роде, хотя и вполне естественное. Кто же мог заподозрить в чем-то дурном нашу примерную Бетт? Кто стал бы подозревать в нечистых помыслах нашего благочестивого Джули? Не замечалось никаких признаков юношеской страсти: ни попыток украдкой коснуться друг друга, ни обмена лукавыми взглядами. Нас незачем было убеждать в чистоте их отношений, мы и так это знали. А присматривался я к ним потому, что любопытно было, что будет дальше и надолго ли все это. По правде сказать, я ждал: уж, наверно, миссис Кристо не утерпит и вмешается.
