Игорь Заседа - Тайна дела № 963
– Рублей? – Я еще не потерял чувство юмора, это было, пожалуй, единственное, что мне удалось сохранить.
– Ну, зачем же так, мистер Романько, мы вам конвертируемую валюту, доллары или фунты, как пожелаете.
– И что с ними делать… меня ж арестуют на таможне… в Москве…
Каждое слово давалось с огромным трудом, потому что физиономия была обработана, как хорошая отбивная перед тем, как ее кладут на сковородку.
– Вы откроете счет в швейцарском банке, это запросто. Ну, а как ими – долларами или фунтами – распорядиться, не мне вас учить.
– Но никаких бумаг у меня нет… со мной нет…
– Это уже, кажется, здравый разговор. Скажите, где они, и мы сами возьмем.
– А меня – куда-нибудь под асфальт или в бетон… знаем ваши приемчики… читали…
– Если Питер Скарлборо дает слово, он его держит.
– Мне нужно… подумать… по… размыслить… – Мысли путались, я едва не терял сознание.
Но Келли не дал мне передохнуть. Он бил минуту, другую, потом я вообще потерял счет его ударам. К сожалению, сознание я так и не потерял, и это только удесятеряло силы мерзавца.
Однако всему приходит конец – и Келли отступил. У меня не оставалось сил, чтоб пошевелить языком. А Питер Скарлборо пристал с вопросами с ножом к горлу.
– Где бумаги, где бумаги, говорите, иначе будет поздно. Поздно! Говорите, говорите…
Голос его долетал до моего сознания и тонул в тумане, не вызывая никаких эмоций. Я согласился в душе, что проиграл, ведь Серж Казанкини успел задать вопрос, который задавать не следовало, но обвинить его в предательстве не мог, потому что, наверное, поменяйся мы местами, тоже непременно поинтересовался бы этим. Когда я задумал позвонить в Париж, у меня был один шанс из ста, что успею дать о себе знать Сержу и отключусь, прежде чем он успеет задать этот трагический для меня вопрос. Я ведь не сомневался, что Питер Скарлборо оставил телефон в комнате не случайно, ему нужен был мой крик отчаяния: он давал ему информацию и мог позволить выйти из тупика, в коем оказались наши отношения, с каждым днем терявшие смысл. Да, я рисковал, крупно рисковал, набирая парижский номер Казанкини, но, как утопающий за соломинку, ухватился за этот шанс. Увы, лишь усугубил положение. Правда, нет худа без добра: со слов Казанкини я понял, что Майкл Дивер на свободе, а не в руках у подручных Питера Скарлборо, и, следовательно, у них нет иного выхода, как продолжать держать меня – единственную ниточку, что может вывести их на искомое.
Но что так волнует Питера Скарлборо? Неужто Дивер вышел на тех, кто держит наркотический бизнес? Если это так, то мое положение становится угрожающим.
Ведь, положа руку на сердце, я должен признаться, что до сих пор не разгадал, кто такой Питер Скарлборо, кого он представляет, чем занимается и что заставляет его цепляться за эти мифические бумаги?
– Келли, посмотрите, что с ним? Жив?
– Жив, коммунисты живучи, вы разве не видели, как Рэмбо расправлялся с ними, и они снова поднимались?
– Оставьте в покое Рэмбо и просветлите ему мозги. Он должен заговорить, или я ничего не понимаю в человеческой натуре.
Келли удалился и, возвратившись, окатил меня ведром ледяной воды. Я открыл глаза: надо мной склонился Келли.
– Жив, притворялся, но сейчас я его…
– Погодите, Келли. Посадите мистера Романько в кресло, дайте напиться, а Кэт пусть принесет рюмку рому. Ему нужно придти в себя, и я верю, у нас разговор таки состоится, не так ли, мистер Романько?
Келли подхватил меня под мышки, рывком поднял с пола и легко, на вытянутых руках (силища у парня!), перенес и усадил в кресло.
Появилась Кэт с бокалом, наполненным темно-коричневым напитком. Ее лицо исказил неподдельный ужас, что свидетельствовало о непрезентабельности моего внешнего вида, и я попытался улыбнуться, чем вообще насмерть напугал девицу. Клянусь, но на ее лице я прочел сострадание. И на том спасибо, Кэт…
– Глотните, мистер Романько, вам это необходимо! – сказал Питер Скарлборо.
Я не стал сопротивляться. Правда, раздвинуть губы самостоятельно я так и не смог, и мне помог Келли: он, не церемонясь, своими толстыми пальцами чуть не разорвал мой рот, а затем плеснул туда из бокала. Раскаленная жидкость буквально сотрясла меня, конвульсии просто-таки скрутили тело. Но через минуту я почувствовал, как жизнь возвращается в мое сердце и в мышцы.
– Пусть отдохнет, пусть, Келли.
Какое-то время я сидел с закрытыми глазами, собираясь с силами. Мне нужно было приготовиться к новым побоям, а в том, что Келли будет бить и бить, я не сомневался – ведь сказать что-нибудь путное я не смогу, не смогу, и все тут. Ибо ничего путного не знаю…
– Мистер Романько, я надеюсь, вы понимаете, что выхода у вас нет: или бумаги – и последующая свобода и деньги – если вас не устраивает сумма, назовите другие условия, или, сами понимаете, вы превращаетесь в лишнего свидетеля, а свидетели в нашем деле не нужны. Вы слышите меня?
– Слышу… – Я открыл глаза и увидел прямо перед собой лицо Келли. Он стоял передо мной, чуть наклонившись и широко расставив ноги.
Это и спровоцировало меня. В удар правой ноги я вложил всю свою накопившуюся злость к этому подонку, избивавшему меня безнаказанно и самоуверенно, даже в мыслях не допуская возможности расплаты.
Рев Келли был таким звериным, что в моем воспаленном мозгу промелькнула искра жалости к бандиту, но она тут же растворилась в боли, сотрясшей тело. Питер Скарлборо, оказывается, умел бить не хуже…
Сколько провалялся без сознания, не помнил. Очнулся в кромешной темноте, бессильный и пустой, осознав лишь одно – еще жив.
Мне хотелось плакать, но слез не было, они, наверное, испарились вместе с болью, вместе с остатками сил, как испаряется вода, попавшая на раскаленную докрасна печь.
9
В конце зимы 1984-го, когда ситуация с Лос-Анджелесом практически прояснилась, оставалось лишь соблюсти формальности, то есть дотянуть до последнего официального дня, когда еще можно подавать заявки на участие в Играх и, собрав Национальный олимпийский комитет СССР, выслушать «возмущенные» речи заранее подготовленных ораторов и с чистой душой оформить отказ.
– А что, разве можно прощать американцам их штучки-дрючки? Так за здорово живешь переполовинили нам Олимпиаду – сколько денег в трубу вылетело! – и отправиться в Лос? Нет, эти штучки-дрючки не проходят! – Гаврюшкин победоносно окинул меня взглядом маленьких, колючих и беспросветно темных глаз, из-за чего нелегко было прочесть его потаенные, а не декларируемые мысли.
Он совсем недавно совершил головокружительную карьеру, в один день превратившись из рядового зав.отделом спорта отраслевой газеты в заместителя министра – зампреда Госкомспорта. Начальственного блеска набраться еще не успел, а отношения наши были всегда дружеские, хотя, конечно, друзьями мы никогда не были – сказывалась не одна лишь разница в возрасте (Гаврюшкин, считай, лет на семь-восемь старше), скорее определяющую роль играл разный подход как к людям, так и к делу, которому мы служили.
В журналистике Гаврюшкин был не силен. К тому же печатный орган, который он представлял, и не требовал особых глубин, главное – побольше слов типа «молодцы», «ледовая дружина», «мужественные ребята», «советский патриотизм» и т.п. Каюсь, подобными словечками грешил и я, отправляя очередной опус с какого-нибудь чемпионата мира или Олимпийских игр, но делал это искренне, потому что знал истинную цену золотым медалям, достававшимся с каждым годом все труднее и труднее. Спорт становился молохом, высасывающим запасы нервной и физической энергии из самых потаенных хранилищ организма.
В молодости человек редко задумывается о старости, а когда ты к тому же полон сил, молодецкая удаль так и играет, так и кипит в каждой твоей клеточке, ничто не выглядит чрезмерным во имя того, чтоб подняться на пьедестал почета и увидеть, как над твоей головой – в твою честь! – медленно поднимается красный стяг, и стадион встает и аплодисментами приветствует тебя, одобряя твои усилия. Когда ты на коне и твои портреты красуются на первых страницах газет, когда ты сам себе кажешься непобедимым и уверен, что таким и останешься навсегда, нелегко отличить словесную шелуху от искреннего восхищения, и потому Гаврюшкины оды не вызывали отпора или возмущения. С годами он превратился в мэтра, с коим считались в серьезных организациях. Когда же он подружился с одним высокопоставленным чиновником, не имевшим, правда, никакого отношения к журналистике, но зато руководившим едва ль не всем физкультурно-спортивным движением в стране, Гаврюшкин обрел наконец-то так недостававшую ему административную поддержку. Он просто на глазах менялся, и не к лучшему: не говорил, а глаголил истины, не терпел малейшего несогласия или инакомыслия, в образцы спортивной журналистики, ничтоже сумняшеся, возвел собственные худосочные статьи и пару книжонок, написанных на том же уровне.
