Виктор Доценко - Биография отца Бешеного
- Сейчас я идти в мой комната, а ты приходить после пять минут! Ты все понять, Витасик?
- Да, бабушка, я все понял, - принимая игру, подмигивал и я с видом заговорщика. - Через пять минут я приду к тебе...
Когда я входил, бабушка Лайма царственно восседала в своем огромном старинном кресле и величественной осанкой напоминала настоящую королеву. Повелительным жестом она указывала на маленький пуховичок у своих ног:
- Прошу садиться, Витасик, кровинушка моя!
"Кровинушка" было единственным словом, которое она произносила без всякого акцента.
Потом она вновь с каким-то особым значением смотрела мне в глаза, доставала из кармана своего атласного халата какую-нибудь вещицу, например часы, и говорила:
- Эта "безделучка", - нет я не описался: это бабушкино произношение, как и дальнейшее название часов, - эта "безделучка", швейцарский хронограф с женской парой, принадлежать мой сын, и теперь я хотеть ты иметь их у себя... Зигард быть очень счастлив за это... (Бабушка назвала другое имя, но со временем оно стерлось из моей памяти, а потому пусть он и будет Зигардом.)
- Зигард это был ваш сын? - догадливо спрашивал я.
- Не был - есть! - поправляла она, потом задумывалась, явно что-то вспоминая. - Да, это мой сын и... - многозначительно начинала она, но тут же замолкала, на ее глазах появлялись слезы, и она просила меня удалиться.
Бабушка Лайма не очень любила рассказывать о своем прошлом, и мне буквально по крупицам приходилось вытаскивать из нее хоть какие-то скудные сведения. Я делал это совсем не осознанно, однако меня словно кто-то подталкивал: "спроси это, спроси то", хотя, как вы уже знаете, я не горел большим желанием узнать о своих корнях, а здесь, как я полагал, почти посторонние люди. Но что-то же меня подталкивало? Может быть, то, что по линии мамы я знал многих родных, а с отцом оставалась единственная ниточка связи: бабушка Лайма.
Если соединить воедино осколки выуженных из бабушки сведений, то получится следующее...
Бабушка была из очень знатного дворянского рода: из семьи баронов. А ее муж, то есть мой дедушка, был из высоких церковных служителей: его отец был протоиереем, и церковное имя, присвоенное ему, - Зосим Сергеев. Бабушка Лайма показывала мне написанный маслом на металле его портрет. Это был импозантный, весьма привлекательный мужчина с седой бородой и очень умными глазами, которые словно всматривались в глубь веков. Интересная деталь: свое изображение мой прадед завизировал собственноручно. То ли это было обязательно по церковным законам и потом художник должен был повторить его, то ли мой прадед завизировал его машинально, но на его изображении существует надпись:
"Утверждаю.
Протоиерей Зосим Сергеев".
Ниже стояла дата, но я ее, к моему большому огорчению, не запомнил...
В последнюю нашу встречу бабушка Лайма подарила мне этот портрет, и он с любовью у меня хранился. Но когда меня арестовали в первый раз, кто-то из ментов, производивших обыск, прихватил его: видимо, "на память обо мне". Тогда у меня пропало очень много ценных вещей, но больше всего мне жалко дедушкин портрет и прижизненное издание четырехтомника А. С. Пушкина, каким-то чудом приобретенное мною по случаю...
Однажды в минуты хорошего настроения бабушка Лайма, долго вглядываясь в портрет, спросила:
- А ты, Витасик, ничего не замечаешь?
- О чем ты, бабуля?
- Ты как две капли воды похож на деда!
- Правда? - беспечно переспросил я и на что-то отвлекся, а жаль до сих пор...
Дедушка с бабушкой владели имением где-то в дюнах на побережье Балтики, огромным особняком в Риге, несколькими домами, а бабушка, ко всему прочему, была еще и совладелицей винного завода.
У них с бабушкой был единственный сын по имени Зигард. Когда пришли, как шепотом, с явным презрением говорила бабушка, "красные", что меня, откровенно говоря, почему-то задевало, сын эмигрировал. С тех пор она его ни разу не видела, но однажды все-таки получила от него весточку, что он проживает где-то в Америке.
Бабушка Лайма была весьма дальновидной и умной женщиной. Понимая, что "красные" все равно все отберут, она приняла мудрое решение и сама отдала все, что ей принадлежало, новой власти. За это им с дедушкой милостиво предоставили трехкомнатную квартиру на улице Мейера и разрешили бабушке остаться работать на ее собственном винном заводе ведущим виноделом. Не приняв таких "милостей" от новой власти, дедушка получил инфаркт, и вскоре умер.
Я долго не понимал, почему ее сын эмигрировал из Латвии, если бабушка приняла новую власть? Ответа на этот вопрос она всегда избегала, но в конце концов однажды сдалась и сказала, что если бы Зигард остался, то его сейчас не было бы в живых. Дело в том, что он владел фирмой, которая имела связи с немецкими банкирами, и этого Сталин ему никогда бы не простил...
Поведала бабушка и историю швейцарского "хронографа", который она мне подарила. Оказывается, по распоряжению Гитлера в Швейцарии была заказана тысяча таких часов и ими фюрер собственноручно награждал за особые заслуги своих высших партийных и военных чинов. Один из приближенных к Гитлеру банкиров сумел выпросить у него награду для Зигарда как для человека, "очень много сделавшего во славу Великого Рейха". Будучи в Швейцарии, Зигард купил для своей будущей жены часы ведущей в то время часовой фирмы "Омега" в пару к своему "хронографу".
Впоследствии я узнал, что все ее подарки - эти часы, а также другие "безделучки": кольцо, сережки, кулон - из чистого золота, а массивный браслет с камнями - из платины, а моя бабушка, оказывается, была одной из составительниц рецепта известного во всем мире "рижского бальзама", и ей неоднократно предлагали уехать в Америку, чтобы открыть там собственную лабораторию и получать высочайшие гонорары за свою работу...
Как я уже сказал, в мой второй приезд бабушка Лайма жила в просторной трехкомнатной квартире на улице Мейера в доме пятьдесят четыре. Все ближайшие ее родственники умерли или жили очень далеко: кто в других городах, кто и вообще за границей, а потому навещали ее крайне редко.
По хозяйству бабушке помогала Сильвия - симпатичная, стройная латышка лет двадцати - двадцати трех. Почему-то она сразу, как говорится, положила глаз на меня, хотя я до сих пор удивляюсь, чем привлек ее хоть и развитый физически, но все же юнец. Тем не менее она откровенно заявила, что "хотет спать для меня", а я не понял, о чем речь.
Но уже на второй день после моего приезда она все-таки затащила меня в свою комнату, благо та была с моей дверь в дверь. Томно постанывая скорее от собственных ласк, чем от моих, успокаивала меня по поводу бабушки Лаймы, шепотом с чудовищным акцентом:
- Нет бояться... Нет бояться: Лайма силно спат... нет слышат... Прошу верит меня, Витасик... Мой силный... Мой нежный Витасик... Еще!.. Еще!.. - Она с таким остервенением подбрасывала меня над собой, что мне было непонятно, откуда берутся силы у столь хрупкой женщины, а когда ее состояние доходило до критической точки, она вдруг замирала на мгновение, потом из нее выплескивался дикий вопль: "А-а-а!!!" - который меня просто напугал в первый раз настолько, что я с испугом остановился и взглянул на нее.
- Нет, продолжи! - воскликнула Сильвия. - Да!.. Да!.. Быстро!.. Быстро!.. А-а-а!!!
Короче говоря, Сильвия была настоящая умелица, а я столь молод, что ночные свидания с ней доставляли мне большое удовольствие: я приехал погостить на неделю, а уехал лишь через три и нисколько не жалел об этом.
Единственное, о чем я жалею до сих пор, так это о своей глупости и беспечности, проявленных мною тогда. Дело в том, что бабушка Лайма незадолго до моего отъезда в Москву шепотом рассказала мне, где она спрятала свой дневник, который я должен буду взять, когда она умрет. Она заставила меня несколько раз повторить, что я и выполнил без особой охоты и, конечно, ничего не запомнил. А что, если в ее записях были рецепты тех вин и бальзамов, за которыми столько лет охотились иностранцы? Не зря же бабушка Лайма позвала меня к себе среди ночи, чтобы рассказать о том дневнике?..
Но теперь уже никто об этом не узнает, если только в память мне неожиданно не вернутся слова, которые заставляла меня повторять бабушка Лайма в ту далекую августовскую ночь...
Пока я жил в Риге, мама с отцом и Санькой в Омске более года переезжали от одних родственников к другим, все время чувствуя, что "пора бы им и честь знать". Это длилось до тех пор, пока нашей семье в конце концов не выделили две комнаты в трехкомнатной квартире, расположенной на первом этаже двухэтажного дома. Меня привезли в Омск незадолго до нашего вселения в эту квартиру.
В третьей комнате проживал одинокий молодой парень лет тридцати, который работал инженером на омском заводе имени Баранова. Звали парня достаточно редким именем - Эдик. В те времена понятие "сосед" было не совсем таким, как сейчас, и Эдик носил вполне понятное тогда звание квартиранта. Это был очень начитанный, интеллигентный, но весьма тихий парень, и только этим он мне и запомнился. Прожили мы вместе с ним года три, никак не более того.
