Екатерина Лесина - Плеть темной богини
– Еще одна покойница.
И Софья тогда на него еще посмотрела так… выразительно, а как даже не знаю, ибо почудилось, что во взгляде ее одобрение мелькнуло. Но почудилось, ведь именно Софья от Сеньки не отходила, выспрашивая, подбадривая, успокаивая…
Вышло, что прав Вецкий, Сенька, тринадцатилетняя беременная Сенька, умерла родами, и младенчик ее, мужского полу, на свет мертвым появился.
Ненавижу такие дни.
– Видите, Егор Ильич? – Софья отошла от залитой кровью постели к крохотному окошку, вытерла руки о халат, оставляя красные пятна, каковые потом ни щелочью, ни жирным, самосваренным мылом не отстираются, так и останутся на халате застарелым узором в дополнение к уже существующим. – Видите, что происходит?
– Это случается. К этому привыкнешь.
Моя очередная ложь, потому как знаю – привыкнуть невозможно, сколько лет работаю, а все равно не могу принять, когда они уходят. Но Софьюшке знать не надобно, Софьюшка нужна и важна для больницы, и если сейчас, сломившись, она отступит, то без ее помощи и поддержки оборвется гораздо больше жизней.
– Нет, Егор Ильич, я не о том, – отмахнулась, подняла руку, чтобы перекреститься, и со вздохом опустила. – Я о том, что вокруг происходит! Почему они позволяют это?
– Кто?
– Власти! Почему не прекратят? Она же ребенком была… за кусок хлеба… Егор Ильич, почему в этой стране о нищих заботится бог, а не государство?
– Не знаю, Софьюшка, – и тут говорю сущую правду, я никогда не задумывался о политике, ибо та виделась мне делом сложным, отрешенным от жизни, но в то же время опасным.
– Не знаете! Не хотите знать! Даже вы, Егор Ильич, отказываетесь глядеть дальше!
– Куда глядеть, Софьюшка? – Я закрыл мертвые глаза несчастной девочке, перекрестил ее, прося у Безымянного милости, а следом, повинуясь внезапному порыву, произнес и имя той, языческой богини, что держит плеть в руках своих. Кажется, она и роженицам покровительствовала, так пусть уж позаботится.
– Дальше вот этого! Вот ее! Вот больницы! Матушки Серафимы! На страну посмотрите! Народ нищенствует, народ обессилен, а чиновничье жирует. Помните, на той неделе приезжал?
Как не помнить, имя вот из головы вылетело вместе с должностью, но в остальном: вороная тройка, расписные сани, толстый, неповоротливый человек в медвежьей шубе, от которого человек выглядит еще более толстым, более неповоротливым. Хмурый кучер, остроносый чинуша из тех, что помельче, – этот трясся, кутаясь в бараний тулуп и что-то быстро говорил, да так, что я ничегошеньки не понял.
Матушка отвечала сначала спокойно, потом, побагровев лицом, налившись вовсе не смиренным, не христианским гневом, уже кричала, потрясая кулаками, рассыпая по двору проклятья, от которых чинуша приседал и суетился еще больше. А тот, второй, толстый, лишь изредка кивал, не то соглашаясь, не то просто отрешаясь ото сна.
– Им все бы тянуть… тянут и тянут, кровососы. А чтобы дать, чтобы помочь, поддержать… – сухие кулачки Софьи уперлись в стену. – Это от безразличия, Егор Ильич, просто всем все равно и…
– И что прикажете, Софьюшка?
– Делать! Что-нибудь делать! Пробудить, разрушить…
– Бомбы, значит. А вы, милая, когда-нибудь думали, что бомбисты убивают вот таких, как она? Что бомбе безразлично, под кем взрываться? Что на одно покушенье, которое считают удачным, приходится с десяток таких, каковые просто губят людей? Вам хочется еще больше крови?
– Да, если это поможет. Лучше малая кровь сейчас, чем большая после…
– Софьюшка, милая, запомните, никогда ни одна революция не обходилась малой кровью. Революция – та же война, согласные против несогласных… только несогласные своей крови, а потому и куда как более люты. Берегитесь благодетелей, Софьюшка, а коль хотите что-то изменить, то делайте то, что умеете.
– Вы… вы так ничего и не поняли! – глаза ее полыхнули гневом. – Я надеялась, что… я думала… а вы!
Она сорвалась и, подхватив юбки, сбежала, только дверью хлопнула. Вот глупая девочка, надо бы матушке сказать, чтоб поговорила, а то, не приведи господи, свяжется с революционерами, и тогда прямой путь на каторгу.
А может, права она? Может, от бездействия нашего беды все? От слепоты?
Об этом я думал и остаток дня, и вечер, что накатился по-зимнему внезапно, растекшись густой чернотой по двору, по покоям, по моей давно обжитой, несмотря на наличие квартиры в городе, келье. Острее стало одиночество, злей обида на Сеньку, что так глупо умерла, не сумела зацепиться за жизнь, а вероятно, и не хотела цепляться… Я думал об этом, когда засыпал.
И проснулся в храме своем, пустом и безмятежном, том, где покой обитает и мир, где коптят чаши беззвучным пламенем, и лежат послушные псы, только хвостами виляют и морды тянут, ласку выпрашивая. У крайнего морда ну точь-в-точь Вецкий, а рядом и псица, худлявая, строгая – Софья.
Снова, как в прошлый раз, Геката сошла по ступеням. Теперь в одной руке ее пылал факел, в другой виднелся ключ. Его она мне и протянула.
Беру. Просыпаюсь. Вновь в поту, в горячке, с привкусом дыма на языке, с теплым металлом в руке. Кочерга? Я заснул с кочергою? И привидится же… Права Марьянка, надо больше отдыхать, а то сам себя накручиваю – и потом мерещится всякое.
Заснуть с кочергой… откуда я ее приволок? В комнатушке-то ни печи, ни камина… стены вымерзли до инея. И пальцев на ногах не чувствую, руки, впрочем, тоже занемели. А мысли, мысли-то путаются, мешаются.
Устал. Замерз. Бежать. Куда? А так ли важно, главное, что прочь отсюда, подальше от нищих и убогих, жаждущих и страждущих, спаситель завтра не придет.
Нет, нужно успокоиться. Я не спаситель, я просто-напросто врач, который делает то, чему его учили, а остальное не так и важно.
Да, не важно.
Искушающие искушают, искушаемым остаются муки выбора, но свой-то я давно сделал и менять не собираюсь.
Юленька снова не могла заснуть, она лежала в кровати, разглядывая потолок, отсчитывая вместе с будильником минуты очередной бесконечной ночи. А потом будет бесконечный день. И снова ночь. В этом чередовании не было смысла. И в Юленькиной жизни тоже не было смысла.
Прав Михаил, никчемушная она. И всегда никчемушной была.
– Глупости все это. Чушь. Отстань от девочки, – бабушкин скрипучий голос наплывает из темноты, а следом – постукивание ложки о край тазика и бульканье черной массы, которая то вспухала розовой пеной, то вдруг затихала, чтобы спустя мгновение выпустить огромный пузырь.
Пахнет давленым чесноком, перцем, молотым кориандром и сыпким тмином, Зоя Павловна ловко втирает приправы в белую куриную тушку, а бабушка, сидя в углу кухни, курит.
– Ну зачем ей нужно это варенье?
Ложка застревает в вязкой массе из черной смородины и сахара, и Юленьке приходится прикладывать все силы, чтобы повернуть ее по часовой стрелке, как сказано. И Юленька не справляется, ложка скрежещет об дно тазика и, вывернувшись из рук, тонет.
– Ой!
– Ну и что с тебя, неуклюжей, вырастет? – хмурится Зоя Павловна, обтирая пальцы тряпицей. – Вытаскивай давай.
– Зойка, отстань от девочки. Иди, милая, отдыхай.
– Пусть достанет ложку!
– Нет!
– Ты ее балуешь!
– А ты – ретроградка. Ну зачем ей твое варенье? Что, жизнь на нем клином сошлась?
Юленька тихонько слазит с табуретки, она уже знает, что этот спор останется за бабушкой, а значит, можно бросить и таз, и утонувшую ложку. Конечно, уходить с кухни ей не хотелось, ведь все равно заняться нечем, но варенье, не разлитое в банки, не закатанное, а вот такое, почти живое, пугало.
– Да у тебя ни на чем клином не сходится! У тебя все по-простому… а что ты из нее вырастишь? Ни прибраться, ни сготовить, ни к чему руки не лежат. Никчемушницей будешь! – это Зоя Павловна говорит уже Юленьке и, вооружившись крюком из проволоки, ловко выуживает ложку.
Сбылось предсказание.
Она села на кровати, нашарила ногой тапочки, вышла из комнаты. В темноте коридор выглядел бесконечным, а слабый свет луны скользил по фарфоровым кукольным лицам, выхватывая и превращая их в белые маски.
Сколько же их? Двадцать? Тридцать? Много, настоящая коллекция и единственное, пожалуй, бабушкино увлечение.
Юленька прошла мимо, стараясь не дрожать от внезапного ужаса. Юленька решила сегодня же убрать кукол в ящик. А ящик – в подвал. И тут же отказалась от решения.
Когда раздалась звонкая трель телефонного звонка, Юленька почти добралась до кухни.
– Юлька? Юлька! – Дашкин голос разом заполнил окружающую пустоту. – Юлька! Илью арестовали! Его посадят, слышишь?! Из-за тебя посадят!
