Робин Слоун - Круглосуточный книжный мистера Пенумбры
Она согласна. Но:
Стой, я же буду на работе, мне нельзя пить надо. а то ведь что это будет за вечеринка, правильно?
Я улавливаю определенную несовместимость между верой Кэт в бестелесное будущее человечества и ее настойчивостью в отношении потребления алкоголя, но бог с ним, ведь я иду на тусовку.
Десять вечера, и я за стойкой у Пенумбры, светло-серый джемпер поверх голубой полосатой рубашки и, ради шутки, которую я надеюсь триумфально выдать в какой-то момент вечера, штаны, разрисованные безумными фиолетовыми огурцами. Поняли? Никто ведь не увидит меня ниже пояса — в общем, да, вы поняли.
Кэт появляется онлайн в 10:13, я кликаю на зеленую иконку в форме камеры. Она появляется у меня на экране, в той же красной «шмяк»-футболке, что и всегда.
— Хорошо выглядишь, — говорит она.
— А ты-то не при параде, — отвечаю я.
И вообще никто не при параде.
— Да, но ты-то всего лишь парящая голова, — говорит Кэт. — Тебе надо выглядеть тип-топ.
Магазин расплывается, и я ныряю рыбкой в обстановку жилища Кэт — места, напомню вам, где мне еще не приходилось бывать во плоти. Это просторный лофт, и Кэт носит свой ноут по квартире, показывая мне, где что.
— Это кухня.
Поблескивающие шкафчики со стеклянными дверцами; плита в индустриальном стиле; на холодильнике комикс из серии xkcd.
— Гостиная, — говорит Кэт, разворачивая меня кругом. Обзор расплывается в темные зернистые мазки, затем оформляется в широкую комнату с большим телевизором и длинными низкими диванами. Висят афиши фильмов в аккуратных тонких рамках: «Бегущий по лезвию», «Планета обезьян», «ВАЛЛ-И». Кружком сидят люди: кто на диванах, кто на ковре, — играют в какую-то игру.
— Это кто? — чирикает чей-то голос.
Камера разворачивается, и передо мной оказывается круглолицая девица с темными кудряшками и в черных очках с толстой оправой.
— Это экспериментальный симулятор интеллекта, — объявляет Кэт, — разработанный для занимательного трепа на вечеринке. Вот, испытай.
Кэт ставит ноут на гранитную барную стойку.
Темные-Кудряшки склоняются поближе — ой, ну совсем близко — и прищуриваются.
— Погоди, что, правда? Ты настоящий?
Кэт не бросает меня. Это было бы проще простого: поставить ноут, отойти на чей-то зов и не возвращаться. Но нет: целый час она выпасает меня на тусовке, знакомит с соседями по квартире (Темные-Кудряшки из них) и друзьями из Гугла.
Она приносит меня в гостиную, и мы, расположившись кругом, играем в игру. Игра называется «Предатель», и худой чувак с жидкими усиками, наклонившись поближе, объясняет, что ее изобрели в КГБ, и что в шестидесятые в нее играли все секретные агенты. Игра на вранье. Тебе дается какая-то роль, но надо убедить группу, что ты — совсем другая персона. Роли распределяются с помощью игральных карт, Кэт подносит к камере доставшуюся мне.
— Так нечестно, — говорит девица напротив.
У нее ужасно светлые волосы, прямо белые.
— Ему легче. Мы же не видим, как он себя ведет.
— Святая правда, — говорит Кэт, хмурясь. — Но я знаю точно, что он надевает штаны в турецкий огурец, когда врет.
Как по сигналу, я наклоняю ноут, чтобы они увидели мои брюки, и хохот подымается такой, что динамики трещат и шипят. Я тоже смеюсь и наливаю себе еще пива. В магазине приходится пить из красного пластикового стаканчика. То и дело я бросаю взгляд на дверь, и кинжал страха пляшет напротив моего сердца, но адреналиново-алкогольный буфер смягчает уколы. Никто не придет.
Никогда не приходит.
Я вступаю в разговор с приятелем Кэт по имени Тревор, тоже из Гугла, и сквозь мою защиту проникает кинжал совсем другого рода. Тревор заводит длинный рассказ о путешествии в Антарктиду (кто вообще ездит в Антарктиду?), и Кэт наклоняется к нему. Как будто бы ее прямо притягивает, но, может, это просто ноут стоит под углом. Мало-помалу другие слушатели рассасываются, и Тревор фокусируется на одной Кэт. У нее светятся глаза, и она постоянно кивает.
Эй, да ладно. Ничего особенного. Просто интересная история. Она чуток под мухой. Я чуток под мухой. Хотя я не знаю, под мухой ли Тревор, и…
Звякает колокольчик. Я вскидываю глаза. Черт. Это не одинокий ночной прохожий, на которого можно просто не обращать внимания. Это из клуба: мисс Лапен. Единственная женщина (известная мне), которая берет книги из Дальнеполочного фонда, и сейчас она протискивается в магазин, прижимая к себе, будто щит, объемистый ридикюль. В шляпке у нее торчит павлинье перо. Это что-то новенькое.
Я пытаюсь заставить свои глаза смотреть в разных направлениях и сфокусировать один на Лапен, а другой на экране ноута. Не выходит.
— Здравствуйте, добрый вечер, — говорит она.
Голос у Лапен — будто старая кассета, пленка на которой растянулась, отчего звук плывет и все время меняет высоту. Рукой в черной перчатке она поправляет перо на шляпке, а может, просто проверяет, не отвалилось ли оно. Потом вынимает из сумки книгу. Она возвращает Бернса.
— Добрый вечер, мисс Лапен! — отвечаю я не в меру громко и торопливо. — Что вам принести?
Я думаю, не запустить ли мой жутковатый прототип, чтобы узнать имя ее следующей книги, не дожидаясь ответа, но экран у меня занят.
— Что ты сказал? — булькает голос Кэт. Я отключаю звук на ноуте.
Лапен ничего не замечает.
— Ну, — говорит она, подплывая к стойке. — Не знаю, как это произносится, но, предполагаю, Пар-зи-би или, может быть… может, Пра-зинки-блинк…
Издевается, не иначе. Я очень стараюсь передать буквами то, что она говорит, но в базе таких имен не обнаруживается. Пытаюсь применить другой набор фонетических допущений. Не, бесполезно.
— Мисс Лапен, — спрашиваю я, — как это пишется?
— Ох, Пи, Би, еще Би, Зи, Би, нет, простите, Уай…
Вы — надо мной — издеваетесь.
— Опять Би, тут только одна Би, Уай, нет, то есть да, Уай…
База данных выдает: Пржибылович. Да это просто смешно.
Я торопливо карабкаюсь по стремянке, выдергиваю с полки Пржибыловича так яростно, что его сосед Прайор едва не вываливается на пол, и спешу к Лапен с маской холодной досады на лице. На экране беззвучно движется Кэт, кому-то машет.
Я заворачиваю книгу, Лапен подает мне карту — 6YTP5T, — а после этого плывет к одному из передних низких стеллажей, с обычными книгами. Только не это.
Тянутся секунды. Лапен движется вдоль полки с табличкой «Любовные романы», павлинье перо покачивается, когда она поворачивает голову, читая надписи на корешках.
— Вот! Наверное, я возьму еще и эту, — объявляет она наконец, возвращаясь с ярко-красным томом Даниэлы Стил. Еще примерно три дня она ищет чековую книжку. — Значит, — копается она, — тринадцать, ну-ка, посмотрим, тринадцать долларов и сколько центов?
— Тридцать семь.
— Тринадцать… долларов…
Лапен убийственно медленно ведет пером по бумаге, но, должен признать, почерк у нее безупречный. Четкий, округлый, почти каллиграфический. Она разглаживает чек и подписывается: «Розмари Лапен».
Подает его мне, заполненный, и в самом низу бланка строчка мелким шрифтом сообщает мне, что Лапен состоит в членах кредитного общества «Телеграф-Хилл» с — ого! — 1951-го года.
Боже. Почему я злюсь на старушку из-за собственной придури? У меня внутри что-то смягчается. Маска спадает, и я улыбаюсь Лапен — искренне.
— Доброй ночи, мисс Лапен, — говорю я. — Заходите почаще.
— О, я работаю на предельной скорости, — отвечает она и тоже наделяет меня дружеской улыбкой, от которой ее щеки округляются, как бледные сливы.
— Festina lente.
Она сует свое Дальнеполочное сокровище в сумку вместе с постыдным удовольствием. Они торчат наружу: тускло-коричневое и вопиюще-красное. Дверь звякает, и Лапен с ее павлиньим перышком исчезают.
Посетители иногда говорят эти слова. Они говорят:
Festina lente.
Я кидаюсь к экрану. Включаю звук; Кэт и Тревор по-прежнему увлеченно болтают. Он теперь рассказывает про другое, про экспедицию с целью ободрения каких-то впавших в депрессию пингвинов, и история, видимо, уморительная. Кэт смеется. Из динамиков льется ее заразительный смех. Тревор, очевидно, самый умный и обаятельный мужик во всем Сан-Франциско. Оба сейчас вне поле зрения камеры, и, я думаю, она прикасается к его руке.
— Эй, ребята, — зову я. — Ребята!
До меня доходит, что они меня тоже заткнули.
В один миг понимаю, какой я дурак, и ясно вижу, насколько ужасной была эта идея. Весь смысл попасть домой к Кэт на вечеринку был в том, чтобы я был парнем, который рассказывает смешную историю, и чтобы именно моей руки она касалась. В этом свете, фокусы с телеприсутствием не имеют никакого смысла, и все там наверняка хихикают надо мной и корчат ноуту рожи вне поля зрения камеры. Мое лицо пылает. Видно ли это им? Приобрел ли я на экране странный красноватый оттенок?
