Анна Данилова - Призраки знают все. Рукопись, написанная кровью (сборник)
Она не хотела разговаривать с Корниловым, которого считала подлецом, не имеющим права работать в прокуратуре. Не хотела разговаривать с Крымовым, с которым просто не знала, как себя вести. Не хотела разговаривать еще с великим множеством людей, пришедших на похороны. Но разговаривала. Слушала их и сама дивилась своему терпению.
Рядом с ней постоянно находились Наташа Зима и Миллерша – два ставших ей самыми близкими после мамы человека. Да еще Чайкин и Шубин, которые взяли все хлопоты о похоронах Димы на себя.
Бродягина, одна из первых позвонившая ей после трагедии и попросившая о встрече, почему-то решила, что в смерти Харыбина виновата именно она, и долго плакала у Юли дома, прося прощения за то, что обратилась к ней за помощью. Она была уверена, что Харыбина убили потому, что он тоже вместе с Юлей занимался расследованием убийства ее дочери. На вопрос Юли, почему она так считает, Александра Ивановна, находящаяся явно не в себе, отвечала, что ее дочь была связана с Берестовым, а его тоже убили, что она не верит в то, что с ним произошел несчастный случай и депутата Думы загрызли его же собаки… Берестов в ее представлении был связан с мафией и занимался грязной политикой – общие, избитые фразы…
Еще Бродягина благодарила Юлю за то, что она нашла силы и время распутать дело Марины. Понимая, в каком состоянии находится Земцова, Александра Ивановна, не обращая внимания на то, что Юля отказывалась от доплаты, которую требовала раньше за экспертизу, перед уходом оставила на столе конверт с деньгами. Но Юля не заметила этого. Даже разговаривая с Бродягиной, она все еще представляла себе распростертого на полу в спальне застреленного в голову Диму Харыбина.
«Он погиб, теперь очередь за мной…» – сказала она Шубину, и он ничего не понял.
Он погиб, убитый неизвестным преступником, так и не успев рассказать Юле, какую же роль он сам играл в этих событиях, связанных с записками отца Кирилла. Но, зная его характер и то обстоятельство (которое Юля не хотела вспоминать из уважения к покойному), что Харыбин действовал сообща с Аперманис, чтобы выйти через Юлю на Крымова, можно было предположить, что он все же действовал в корыстных целях: хотел продать Адель рукопись и заработать на этом деньги. Тем более он сам говорил об этом Юле в их последнюю встречу. (Точнее, в предпоследнюю, потому что в последнюю Шубин в драке разбил ему нос и повредил губу. По этому поводу Игорь так убивался, раскаиваясь, что сразу же после похорон, проводив Юлю домой, напился на пару с Чайкиным… В морге.) Но, с другой стороны, Харыбин мог преследовать сразу две цели: корыстную и патриотическую (одновременно служебную)…
Так и не найдя ответ на вопрос: на кого же работал ее бывший муж, Юля, спустя пару недель придя в себя от потрясения, начала собираться в Москву, к маме. Ей требовался отдых. Крымов, который постоянно звонил ей, прося о встрече, так и не увидел ее до отъезда. Они выехали из С. с разницей всего в пару дней: она – в Москву, он – в Париж, к Щукиной и своей новой жизни.
Шубин рассказывал Юле о том, что Крымову вернули документы, выслав их в больницу на имя главного врача. «Представляешь, там были даже кредитные карточки!» «Но он почему-то недоволен, чем-то сильно расстроен, словно что-то потерял. Уж не тебя ли, Земцова?»
«Вы все меня потеряли», – хотела она ответить ему, но не могла произнести это вслух, боясь обидеть Игоря. Как не могла сказать и о том, что Крымов потерял свою часть бесценной рукописи…
Понимая, что те, кто убил Адель и Харыбина, теперь наверняка следят и за ней и будут следить до тех самых пор, пока рукопись где-нибудь да не всплывет (слежка может быть установлена также и за Лазаревым в Москве), Юля отправила записки тоже по почте, но теперь уже в Париж. На свое имя. Она знала, что наступит день, и тот, кому эта рукопись понадобится, объявится. Даст о себе знать. И она поняла это спустя сутки после своего возвращения в Москву. Только вот было неясно, радоваться ли ей этому обстоятельству или нет.
Ей позвонили. Она как раз позавтракала, поцеловала маму за вкусные блинчики и прилегла у себя в комнате, как ее позвали к телефону.
– Слушаю?
– Это Лешевич, помните? Владимир Лешевич. Мы познакомились с вами в Париже, я журналист, приятель Щукиной…
– Да… – она перевела дух. Поняла, откуда ветер дует. С Елисейских Полей. – Я слушаю вас, Владимир. Что-нибудь с Надей?
– Да нет, с ней все в порядке. Она хочет вас видеть.
– В Москве?
– Нет. У меня для вас билет.
– Какой еще билет?
– Давайте встретимся, и я вам все объясню.
И вот теперь она сидела в летнем кафе на Арбате в своем траурном платье и смотрела на часы, ожидая Лешевича. Она не верила, что во все это может быть замешана Щукина. Он хотел от нее другого. И он это получит, даже если она окажет ему эту услугу бесплатно: она устала, она устала бояться смерти…
– Салют, – он был во всем джинсовом, потертом, с легким рюкзачком на спине; очки в металлической оправе несколько изменили его облик, придали ему немного инфантильности, моложавости. – Вы, Юля, похудели.
– У меня погиб муж.
– Главное, что остались живы ВЫ.
Он произнес эту фразу, даже не глядя на нее, словно это и не он вовсе проронил эти несколько слов.
– Послушайтесь моего совета: избавьтесь от того мертвого ребенка, которого носите под сердцем, иначе он отравит вам всю жизнь. Вы все равно ничего не поймете, потому что каждому в отдельности известно лишь то, что должен знать именно он, и ни йотой больше. Вы никогда не сумеете вычислить всю цепочку до конца. Но те, кто сейчас вычислил вас и ждет, когда же вы промахнетесь, стреляют, как вы, наверно, убедились, БЕЗ ПРОМАХА.
– За что убили Адель? У нее же ничего не было?
Лешевич, так же глядя куда-то мимо Юли, словно разглядывал толстого официанта в красной жилетке, подающего пиццу посетителям, сидящим за соседним столиком, ответил:
– Это сделано для Даниэля, чтобы он понял, что с ним не шутят… Тем более что его предупреждали, и несколько раз…
«Я так и знала…»
– А за что убили Диму?
– Он серьезно нарушил правила игры и случайно узнал то, что ему нельзя было знать. По роду его службы. Никогда не надо забывать правил…
– А кто его убил?
– Если бы я или кто-то другой на моем месте это знал, то и меня бы убили. Мы вращаемся в замкнутом мире.
– А когда убьют меня? Когда придут за мной? Ведь я теперь тоже много знаю.
– Ради этого я и пришел. Вот билет. Он оформлен на ваше имя. Вылет через три дня, надеюсь, что вы успеете собраться.
– Но куда?
– В Париж. Ведь вы не успели там ничего посмотреть, а там так интересно… Там вас встретят. Ничего не бойтесь.
– А если я не соглашусь?
– У вас нет выбора.
И она опомниться не успела, как Лешевич исчез. А на столе остался большой желтый конверт, в котором, помимо билета, она нашла деньги.
* * *Обнимая в аэропорту маму, желавшую ей «хорошенько отдохнуть», Юля мысленно попрощалась с ней навсегда. Быть может, люди, которые сейчас руководили ее действиями, и сохранят ей жизнь – это будет их платой за рукопись. Но может случиться и другое: как только она отдаст проклятые записки, ее тотчас убьют. Одним выстрелом в голову. Как Харыбина.
Юля взяла с собой фляжку с коньяком и весь полет тихонечко отпивала из нее – по маленькому глоточку, и заедала лимоном. Можно было перед смертью заняться любовью прямо в салоне самолета с молодым и красивым соседом: почему бы и нет?! Тем более что он бросал на нее такие красноречивые взгляды. Странные существа эти мужчины: им нравятся женщины, в глазах которых если не мерцанье порока, то тень смерти… Перенесшая столько волнений, потерявшая ребенка и мужа, находящаяся одной ногой в могиле, похудевшая, с осунувшимся лицом и огромными, полными отчаяния глазами, она нравилась сидящему рядом с ней мужчине в тысячу раз больше, чем остальные пассажирки с вполне благополучным выражением на лице. Что это, как не извращенное восприятие жизни?
И как бы в подтверждение своих мыслей она вдруг услышала:
– Можно я вас поцелую?
Она медленно повернула голову и встретилась взглядом с серыми красивыми глазами соседа – обладателя очень белой свежей кожи и губ, к которым так и хотелось прикоснуться.
И она, вместо того чтобы ответить ему словами, вдруг сама повернулась к нему всем телом и с тихим стоном, в котором было все – и желание любить, и боль потерь, и страх смерти, и восторг наплывающей истомы, – поцеловала его долгим поцелуем в губы.
– Меня зовут Сергей… – прошептал он немного спустя, не отрывая заблестевших желанием глаз от находящейся приблизительно в таком же состоянии Юли. – Сергей Сулима. А как вас зовут?
– Земцова, – она махнула рукой так, как если бы теперь ей стало безразлично, кто такая Земцова, которой все равно через день-другой прострелят голову или дадут выпить яду. – Постойте, как вы сказали? Сулима?
